— Долго же не было врагов у христиан… Долго же кесари брали монету ради того, чтобы содержать христиан — овцами! Долго. Настолько, что вся правда забылась. Так я напомню. Я читала вам — когда Спасителя окружали волки с пергаментными свитками за пазухой, пытающиеся древней пылью забить молодое Слово, Он не говорил уверовавшим в Него про овец. Зато вспомнил ветхозаветную песнь Асафа! И сказал Спаситель: "Вы — Боги!" Вы — сыны Всевышнего, пел пророк. Вспомните!

Тишина. Ни гневных выкриков, ни обвинений в ереси. Поди, поспорь с той, что знает Писание наизусть, а сама — из первого поколения рожденных. И ведь все равно — волнуется, и голос дрожит сильней, чем тогда, на башне, перед лицом врага. Сама забыла… И верно, забыла — когда пришла к людям и попробовала жить веселой жизнью камбрийской девчонки. Или, наоборот, вспомнила? Но шепотки пойдут потом. Теперь — слушают. И жалеют, что не могут повернуть уши, подобно сиде, на проповедницу. Голос которой — как первые глотки вина, пьянит и окрыляет.

— В нас, людях, и в сидах в том числе, нет сути Творца. Мы сотворены им, не зачаты. В нас есть свобода воли — выбрать Бога, или Дьявола, или никого не выбирать, быть овцой, волком. Или попробовать подняться выше. Нам, камбрийцам, проще. В Творце-то нет лицеприятия, и те, кто относится к пасынкам своим, как к рабам, истинно рабы Божии. А в Камбрии…

Сида замолчала, но всяк сам закончил привычную формулу: "… приемных и родных не различают." Повисла тишина. И эту тишину разрезал суровый голос сиды. Такой же высокий, но не текущий струйкой, но скрежещущий, как скрещенные клинки.

— Не зазнавайтесь. Многое дано, многое спросится. Вспомните о кресте Господнем. Вспомните о подвиге Адриана. Под Кер-Нидом волки ворвались в овчарню. Желали овец резать — а встретили того, для кого и волки — овцы! Батюшка Адриан был богом мгновение. Мгновения хватило. Но я хочу жить! И вы, верно, тоже. Заповедано нам — любить жизнь и тела свои. Так знайте — ведро пота заменяет каплю крови. Мне нравится. А вам?

Расходились все в той же тишине. Было сладко и страшно. Шептаться — и то начали к утру. Но скорости — не сбавили. А на следующий вечер новая проповедь — другая, да не хуже. Так — каждый день… Войско рвалось вперед — мили сжимались под копытами. Чудо сохранялось, но никого не удивляло. Разговоры с проезжими разносили волны слухов, странных и восхитительных, что ухитрялись обогнать войско, и над ними успевали посмеяться перед ночлегом.

Никто не знал, что больше всех боится — сида. Каждый вечер прижимается к сестре и шепчет. И до Эйры доносятся отголоски бури в большой душе. Будь иной выход… Будь иной способ… Не придумала. Не нашла — а он есть, всегда есть лучший. Только измыслить некогда. Правило такое. А впереди — нужно чудо. Настолько большое, что одной богине никак не управиться. Нужны и другие.

Слова сбивчивые, но понятные. А потому — их нужно держать в себе, как бы не жглись и не просились наружу. Иначе — уныние и гибель.

— Хвикке продолжают поднимать ополчение. Много! Наверняка поднимают. Вне зависимости от поражения или победы. Их там уже — тысячи. Но если промедлим — будет больше. Хвикке больше Диведа, пока повытаскивают ленивых хозяев с хуторов… На что вся надежда: остатки конницы у них в разъездах, а все дороги сходятся ко Глостеру, так что соединятся они не вдруг… Но их может оказаться и шесть тысяч, и десять. А нас? Тут никакие укрепления не спасут, тут нужно чудо, иначе поляжем… Эйра, я жить хочу! Но я не хочу жить среди дикарей, в каких мы превратимся, если война затянется. Или бежать на чужбину… Никто не может побеждать вечно, а отступать некуда. У меня одна надежда — пока люди не признали поражение, победа возможна. Вот мы и идем вперед: отступать некуда, стоять на месте нельзя.

И остается хлопать сестру по спине, говорить, что она справится. Как всегда. А самой — исполнять что поручено, точно и аккуратно. И верить в победу. Несмотря ни на что.

Если совместный рев с Эйрой изгонял отчаяние, то беседы с Анной наполняли спокойствием, напоминали о любимом деле. Тогда, после первой проповеди, пришлось объяснять, почему работу совершает именно разум, а не человек, не бык и не речка. Пришлось подчеркнуть, что дурная работа — это или никакой пользы вовсе, или переделывать, что бывает даже трудней. Довольно быстро добрались до определения коэффициента полезного действия. То, что полезная и бесполезная работа суть вещи разные, и первая без второй не обходится — ведьма восприняла как забытую со школьных времен теорему. А как добрались до мощности, как способности совершать некоторое количество работы в единицу времени — застряли надолго! На самом очевидном: на времени. Время для бриттов было вполне себе мерно — часы, стражи, дни, месяцы и годы знали все. Но воспринимали время расплывчато. Анна Ивановна не привыкла мерить время варки зелья песочными часами или клепсидрой — ждала результат. Дни — они разные летом и зимой, и ночи тоже — а значит, и стражи, и часы. Месяцы — тоже разные. Даже годы!

Тема оказалась трудной — но очень интересной обеим. Анна решила, что вера сиды в гладкий, непрерывный поток времени — свидетельство очень спокойной, склонной к созерцанию натуры. А еще — речной сути. Вода ведь течет ровно и непрерывно! Значит, чтоб пользоваться ее методами, придется тренировать хладнокровие. Что в любом случае небесполезно. А Немайн поняла, что в житейских, а не технических, вопросах непосредственный подход кельтов бывает куда верней…

К чуду быстрой дороги Эйлет на сей раз отношения не имела. Вместо седла — трехосная колесница. Спасибо Майни, догадалась впихнуть туда нечто вроде стула и стола, за которым можно сидеть, сцепив зубы, и проклинать про себя каждый ухаб. Рессоры рессорами, а рука-то болит. Стонать вслух — нельзя. Рядом ведьмочка из Аннона, не то самая молоденькая, не то попросту замухрышка. Для нее сестра богини — великая воительница, и чуть не пожилая дама. Которая ее выбрала! Не посадила в блокгауз, не заслала к горцам с парой подручных — оставила при себе. Теперь гадает: то ли ей честь оказана, в деле большом помогать. То ли, наоборот, без присмотра оставить нельзя.

Потому и молчит щебетунья. Думает. А зря. Болтовня бы отвлекла от боли, что пронизывает на кочках да выбоинах, глушит нужные мысли и открывает скрипучую калитку в голову разным гадостям. Самая слабая из которых — осознание своего увечья. А девчонке рука на перевязи кажется ужасно романтичной! И даже аристократической. Теперь ни одеться, ни причесаться, ни косу самой заплести. И что, беспомощной калеке с полудюжиной мужчин одной путешествовать? Вот для того и нужна ведьма-недоучка. Две ее руки — взамен одной своей. Привыкай, голубушка.