Старая певица тотчас поняла.

– Это я!
– сказала она, показывая с гордостью на русалку. Она вздохнула.

– О-ля-ля!
– воскликнула она.
– Я тоже когда-то была великой державой.

Она сняла маленькое круглое зеркальце, висевшее над кроватью около клетки с попугаем, и повесила туда творение Зорбы. Под густым слоем румян щёки её, должно быть, побледнели.

Зорба в течение этого времени топтался на кухне. Он был голоден. Принеся бутылку вина, он наполнил три бокала.

– А ну, все за стол!
– пригласил он, ударяя в ладоши.
– Начнём с главного, с желудка. Потом, моя красавица, спустимся пониже! Воздух просто сотрясался от вздохов нашей старой русалки. Она тоже в начале каждого года представала пред своим маленьким страшным судом, где, видимо, взвешивала свою жизнь и находила её пропащей. Из глубины сердца этой истрёпанной женщины по торжественным дням должны были взывать большие города, мужчины, шёлковые платья, шампанское и надушенные бороды.

– Я совсем не хочу есть, - сказала она нежным голосом, - совсем, совсем не хочу.

Она опустилась на колени перед жаровней и помешала пылающие угли; на её обвисших щеках отразились блики пламени. Небольшая прядь волос скользнула со лба, коснулась пламени, и в комнате почувствовался тошнотворный запах палёного.

– Я не хочу есть, - снова прошептала она, видя, что мы не обращаем на неё внимания. Зорба нервно сжал кулаки. Какое-то время он оставался в нерешительности. Старый грек мог позволить ей ворчать, сколько влезет, пока бы мы набросились на маленького жареного поросёнка. Он мог также опуститься на колени рядом с ней, обнять её и, сказав тёплые слова, утешить. Наблюдая за его задубевшим лицом, я видел, как его терзали противоречия.

Внезапно лицо Зорбы застыло. Он принял решение. Лукавый грек склонился и, сжав колено сирены, сказал срывающимся голосом:

– Если ты, моя крошка, не станешь есть, настанет конец света! Сжалься, моя милая, и съешь эту поросячью ножку.

И запихнул ей в рот хрустящую и залитую жиром ножку. Потом он обнял её, поднял с земли, заботливо усадил на стул между нами.

– Ешь, - сказал он, - ешь, моё сокровище, и пусть святой Василий придёт к нам в деревню! А иначе, знай это, мы его не увидим. Он отправится к себе на родину, в Сезарею. Заберёт назад бумагу и чернила, праздничные пироги, новогодние подарки, детские игрушки, даже этого маленького поросёнка и потом в дорогу! Поэтому, моя курочка, открой свой маленький ротик и ешь! Он пощекотал её подмышками. Старая русалка закудахтала, вытерла свои маленькие покрасневшие глаза и начала медленно пережёвывать хрустящую ножку…

В эту минуту на крыше заорали два влюблённых в кошку кота. Они мяукали с неописуемой ненавистью, голоса их то высоко поднимались, то угрожающе опускались. Потом мы услышали, как они, сцепившись, покатились, царапая друг друга.

– Мяу, мяу… - мяукнул Зорба, подмигнув старой русалке. Мадам Гортензия улыбнулась и украдкой сжала под столом его руку. Проглотив комок в горле, она с аппетитом принялась за еду. Солнце опустилось и, вторгшись через маленькое оконце, скользнуло по ногам нашей доброй дамы. Бутылка опустела. Поглаживая свои усы, торчавшие, как у дикого кота, Зорба придвинулся к мадам Гортензии. Она же, сжавшись с втянутой головой, с дрожью ощущала на себе его тёплое, пахнущее алкоголем, дыхание.

– Что это ещё за чудо, хозяин?
– спросил Зорба, повернувшись.
– Всё идёт у меня шиворот-навыворот. Ребёнком я походил на маленького старичка: неуклюжий, говорил мало, у меня был грубый низкий голос старого человека. Считалось, что я похож на своего деда! Но с возрастом я становился всё легкомысленней. В двадцать лет начал делать глупости, правда, не часто, как и положено в этом возрасте. В сорок лет почувствовал себя юношей и стал здорово глупить. Теперь же, когда мне перевалило за шестьдесят (за шестьдесят пять, хозяин, но это между нами), честное слово, мир стал тесен для меня! Можешь ли ты объяснить это, хозяин? Он поднял свой стакан и, повернувшись к своей даме, сказал с серьёзным видом:

– За твоё здоровье, моя Бубулина. Желаю тебе, - продолжал он не менее серьёзно, - чтобы у тебя в этом году выросли зубы, появились красивые тонкие брови, и чтобы кожа твоя стала свежей и нежной, как у персика! Тогда ты выкинешь к чёрту эти грязные ленточки! А ещё я тебе желаю новую революцию на Крите, пусть вернутся четыре великих державы, дорогая Бубулина, со своими флотами, каждый флот имел бы своего адмирала, а каждый адмирал завитую и надушенную бороду. А ты, моя сирена, вознесёшься над флотами, исполняя свою нежную песню.

Говоря это, он погладил своей огромной лапищей отвислую и дряблую грудь милой дамы.

Зорба был снова охвачен пламенем, голос его стал хриплым от желания. Я рассмеялся. Однажды в кино я видел турецкого пашу, который расшалился в парижском кабаре. На его коленях сидела молоденькая блондинка, и когда он распалился, кисть его фески начала медленно подниматься, затем замерев на какое-то время в горизонтальном положении, резко устремилась вверх.

– Ты чего смеешься, хозяин?
– спросил Зорба. Милая дама всё ещё находилась во власти слов своего поклонника.