Чтобы не разбудить свернувшегося и спящего внизу, во дворе, громадного пса Тиля, которому свойственно было оглушительно гавкать, Ребекка беззвучно показала Габриэлю, что аплодирует, и долго еще лежала молча, не засыпая и глядя в щель между ставнями на полоску светлого летнего неба.

...Проснувшись рано утром, Ребекка на пробу выглянула из окна и, набравшись смелости, окликнула Габриэля. Он подошел к окну с расстегнутыми запонками, с черной атласной лентой, которой он завязывал волосы.

– Все дары Иерусалима, Мекки, Каира, Самарканда - для тебя, Ребекка, - приветствовал он ее в своей обычной шутливой манере.

– Над чем ты сейчас думаешь?
– спросила Ребекка.

– Над условиями трансверсальности в задачах со свободным концом, - отвечал он, смягчая улыбкой ужасность ответа. Он зажал зубами один конец ленты и завел руки за голову, подвязывая волосы повыше.

– Габриэль, ты - сам Шломо ха-мэлех [3] !

– Что?.. Боже мой, нет! Я о Ребекке.

Хаим представил себе, как он будет уговаривать Ребекку - упрямую Ребекку, которая умней Хаи, своей матери, - а видит Бог, как трудно было спорить с Хаей, - и которая не умеет ценить как должно богатого человека с положением, а видит в нем только то, что он есть.

– Ай-вай, вай ме, зачем вам эта лихлухит, замарашка?
– начал он привычно.

– Она счастье моей жизни и свет очей моих, - сказал Лиувилль аль-Джаззар.

– Ребекка! Ребекка, выйди, - закричал Хаим-Аншел.
– Тут к тебе сватается один уважаемый человек!

Ребекка медленно спустилась по лесенке с тремя поворотами, низко опустив голову, закусив губу и стараясь закрыть лицо накинутым на голову платком, но с предпоследней ступеньки увидела Лиувилля аль-Джаззара, отбросила платок и с криком "Габриэль!" вспорхнула, вихрем пронеслась через лавку и повисла у него на шее, обвив ее руками и на всякий случай ухватившись за него покрепче.

– Каким образом можно было это успеть?
– только и сказал в изумлении Хаим-Аншел.

...С тех пор, как Ребекка перебралась в дом к мужу, двери лавки ее отца всегда были широко открыты для Лиувилля аль-Джаззара, а двери дома Лиувилля тоже закрывались не плотно, поскольку в них то и дело прошмыгивали сестры Ребекки, так что он привык и не очень удивлялся, если с порога родового гнезда Лиувиллей на него иной раз пахнет фаршированной рыбой и тейглахом. Ребекка садилась с сестрами вышивать, и, вернувшись домой, Лиувилль часто заставал у себя всех четырех красавиц сразу. В Париже поговаривали, что Лиувилль спит со всем этим гаремом. Это была неправда, но епископ при встречах посматривал на него неодобрительно и больше не давал ему никаких поручений.

...В конце месяца Лиувилль столкнулся на парадной лестнице с секретарем Академии Мопертюи.

– Мсье Лиувилль, когда вы подадите на рассмотрение комиссии ваши приборы? Остается только два дня.

– Я вовсе не собирался подавать никаких приборов на рассмотрение, - удивился Лиувилль.
– Мне и в голову это не приходило.

– Господи, сколько раз им повторять, - говорил он вечером Ребекке и Греви, - я нуждаюсь в звании главы Академии не больше, чем в официальном титуле Шейх-ар-Раис. Кстати, - он взглянул на Ребекку, - похвали меня, я нашел способ заставить Академию потратиться на создание научной библиотеки, подобной берлинской.

– Можно я буду хвалить тебя словами из Песни Песней?
– спросила Ребекка.

– Как тебе будет угодно.

Сказав это, Лиувилль отослал Греви до завтра и опустил шторы, чтобы в доме воцарилось освещение ночи, при котором уместнее всего было немного поколдовать над будущим рода Лиувиллей.