Спустя два часа pave был уничтожен, выпито три бутылки вина вместо одной. Жако стоял возле своей машины, раздумывая, стоит ли ехать домой. Он покачал головой, положил ключи в карман и решил прогуляться. И таким образом через десять минут оказался перед «Молино». Расположенный немного в стороне от Ке-дю-Порт — его раскрашенные окна обрамлены провисающими, хлопающими на ветру алыми навесами — «Молино» был извечным атрибутом Старого порта. В нем вот уже пятьдесят лет неизменно подавали лучшую буайбес [20] в этом городе рыбных похлебок. Если бы не стейк Гасси, Жако сел бы и заказал главное блюдо ресторана. Поэтому он по-приятельски подмигнул мэтру и направился в подвал. Младший из Молино, которому на вид было никак не меньше семидесяти, колдовал над лимонным суфле, протыкая ножом его обсыпанную сахарной пудрой шапку и вливая из маленькой рюмки водку в парящие лимонные внутренности.

Именно в кабинете Молино, дожевывая последний кусочек лимона, с влажными от сладостей губами, когда старик отправился попрощаться с кем-то из почетных клиентов, Жако заметил Дуасно. Тот кивнул в сторону задней части ресторана и поднял вверх обтянутую желтой резиной пятерню.

Пятью минутами позже Жако, как всегда, побывал в объятиях Молино, поблагодарил его за суфле и пошел к черному ходу, мимо мусорного бака с ресторанными отходами, в темный мощеный двор, заполненный тенями. Он оглянулся по сторонам. Ни движения, ни звука.

— Мя-я-я-у-у.

Жако невольно улыбнулся и повернулся на звук.

Демонстрируя в улыбке меньшее, чем помнил Жако, количество зубов, из-за мусорного бака появилась знакомая долговязая фигура.

— Сколько лет, сколько зим, — протянул Дуасно. — Прекрасно выглядишь, Дэнни.

Жако хотел бы сказать то же самое старому приятелю. Рукопожатие было крепким и искренним, но лицо помятым и испитым.

— «Ночные коты».

— Ты помнишь, — улыбнулся Дуасно.

— Конечно, — ответил Жако.

«Ночные коты». Их банда. Дуасно — вожак. Не потому, что самый старший, а потому, что самый хитроумный. Настоящий заводила. Мог придумать все, что угодно.

Дуасно отпустил его руку и повел через двор в сторону улицы.

— Я размышлял, понимаешь? Думал, вдруг ты не придешь. У тебя другая жизнь и все такое...

— Некоторые вещи не забываются, — отозвался Жако. — Даже если захочешь. Кстати, ты давно в «Молино»? Я прежде тебя здесь не видел.

— Пару месяцев. Знаешь, как это бывает... Мотаю срок.

Жако понял, что это означает. Непродолжительное время. Немного свободы вне стен тюрьмы в Бомете, жест со стороны государства. «Сколько же времени Дуасно «мотает срок»? — подумал Жако. — И за что?»

Они подошли к концу двора, миновали арку и вышли на тротуар. Мимо них пронеслись несколько запоздалых машин, автобус в аэропорт в Мариньяне — залитое голубым светом нутро пусто, если не считать водителя.

— У тебя есть минута? Я знаю местечко. — Дуасно указал направо.

Он шел торопливо, немного прихрамывая. Через три минуты они уже сидели в кабинке ночного кафе-бара в стороне от авеню Тамасен.

— Итак, в полиции, — проговорил Дуасно, отхлебнув бочкового пива и стерев с губ усы из пены. — Я слышал, знаешь?

— Это маленький город.

— И о твоей маме слышал. Мне очень жаль. У меня не было возможности сказать тебе раньше. Иначе бы я... — Дуасно пожал плечами. Именно так, как делал всегда. Он, видимо, прибавил несколько килограммов, но старые движения сохранились.

— Это произошло давно. Но все равно спасибо.

— Ты уехал, — вздохнул Дуасно.

— В Экс. К деду.

Это было тридцать лет назад. Секунда, изменившая всю жизнь Жако. Развилка дороги без указателя. Он помнил, как мать выглядела в то последнее утро. Усталая и поблекшая, но старавшаяся казаться бодрой. И одежду, которая на ней была — красное с печатными цветами платье, подаренные отцом коралловые бусы, ее любимые красные туфли, каблучки задорно постукивали по асфальту, когда они шли в город вниз по Ле-Панье, — поцелуй в обе щеки, когда они расставались у ворот школы, взмах руки, когда он обернулся, чтобы посмотреть, стоит ли она еще. И потом, три дня спустя, — витрины магазина в Галери-Самаритэн, заколоченные досками, когда его везли в приют для сирот. Бомба какого-то анархиста, брошенная из проезжавшей машины, когда его мать красила задник витрины магазина. В нее попал всего лишь небольшой осколок стекла.

Он прочел о трагедии в газете, искал упоминание о матери. Но не нашел. Просто одно из пятнадцати тел, извлеченных из-под обломков. Для Жако, у которого три месяца назад пропал в море отец, эти грубо оструганные доски, закрывающие витрины, означали, что для него все безвозвратно изменилось.

В том числе не будет больше и «Ночных котов». В приюте в Бореле двери закрывались в десять. «Коты» никогда не собирались раньше одиннадцати.

Не только Жако вспоминал прошлое.

— А потом тот трехочковый проход! — продолжал Дуасно, глядя в потолок и счастливо улыбаясь. — Это когда мы в первый раз о тебе услышали. О, парень, когда мы смотрели, как ты выбежал... уууффф — из ниоткуда! — Он резко махнул одной ладонью над другой. — А ведь ты всегда был самым медлительным из нас, помнишь? — Дуасно засмеялся. — Сколько раз едва не попадался... Но в тот день, когда играли против «ростбифов», у тебя, парень, словно выросли крылья, крылья на бутсах.

Жако тоже помнил тот день.

Низкое стальное небо и колеблющиеся полосы дождя. Твикенхем. В пригороде Лондона. Распаханное поле. Грязь густая и липкая, как замерзший мед. Семидесятитысячная толпа. Безжалостная игра. Не щадили никого. Неприкрытая жестокость.

«Боже, — подумал Жако, — я бы умер, если бы попытался повторить это».

С самого начала удача была на стороне англичан. У них получались все проходы, все спурты. Французам кое-как удавалось вырывать у них мяч, пока незадолго до финального свистка капитан команды англичан, сознательно оттянувшись вглубь, бросил мяч на землю и, ударив пыром, закрутил его в створ.