Сейчас он опять испытал это ощущение тока, пропущенного через все тело, и вернулся ужас, будто не прошло двадцати лет и будто он сам не видел — месяца через три после злосчастной ночи, — как старшину, любившего испытывать новобранцев током, уносили с плаца в бессознательном состоянии; он упал, карабкаясь на макет стены, сломал себе шею и умер по дороге в больницу. Все тогда были уверены (а Терехов знал точно), что сержант упал не случайно, его столкнули, а кто — обнаружить оказалось невозможно, слишком много солдат одновременно карабкалось по стене, выполняя приказ о «взятии штурмом дома, в котором засели вражеские снайперы».

Терехов видел, как все произошло, мог назвать имя парнишки, толкнувшего старшину в бок, ему казалось, что и другие видели, но все молчали, он молчал тоже и не чувствовал угрызений совести, знал, что все правильно, и все это знали, и потому даже дознание проведено не было — беглый опрос, «видел-не видел», протокол, похороны…

И новый старшина, оказавшийся не лучше прежнего.

Терехов не сразу понял, что удар током не вернул его в молодость, и находился он не в казарме, а в своей квартире…

Нет, не в квартире. То есть, и в квартире, конечно, тоже, но большей своей частью, той, что думала и принимала решения, а не той, что эти решения выполняла, он стоял на сырой земле, покрытой очень жесткой короткой травой, рыжей, будто сгоревшей. Воздух заговорил с ним тонкими струйками зеленоватого дымка, складывавшегося в мысли, проникавшие в тело сквозь кожу, а некоторые из самых вертких сумели попасть в рот и жгли язык. Терехов разжевал эти мысли, проглотил и обернулся, но никого рядом не было.

«Вот мы и встретились», — эту мысль Терехов проглотил только что, теперь это была его собственная мысль, спорить с которой было бессмысленно.

Он хотел спросить — где он, куда попал, но понял, что глупых вопросов задавать не следует, глупые вопросы подобны бумерангу, они вернутся, и отвечать придется самому, а он не знал ответа и потому спрашивать тоже не имело смысла.

«Встретились, — согласился он. — Здесь неуютно, ты не находишь?»

«Здесь нормально, — не согласился Ресовцев. — Ничто не отвлекает от разговора».

Терехов не мог согласиться, но и спорить не стал. Его отвлекало многое: светло-серое, будто крашенное серебристой краской, небо висело куполом и казалось тусклым старым вогнутым зеркалом — если протереть тряпочкой, то можно увидеть искаженные отражения всех тварей земных и всех растений, но на самом деле не было ни растений, ни тварей, только рыжая короткая жесткая трава, и может, потому небо ничего не отражало, нечего было отражать, но ровный стальной блеск отвлекал внимание, раздражал, Терехов поднял руку и провел по небу ладонью от края до края, ладонь стала влажной, а небесная поверхность почернела, раздражавшая серость исчезла, черный цвет он любил, в темноте ему хорошо думалось, он так и оставил, а Ресовцеву было, похоже, все равно, возражать он не стал, хотя теперь его мысли — змейки, носившиеся в воздухе, — перестали быть видны и ощущались, попадая на язык или в ушные раковины, или оседая на коже, особенно на ладонях.

«Ты быстро освоился», — с уважением произнес Ресовцев.

«Это Элинор? — подумал Терехов. — Не похоже».

«Нет, — ответил Ресовцев. — Конечно, нет. Неужели ты не понимаешь разницу между выдуманным и реальным?»

«Ты хотел сказать — не видишь?»

«Я хотел сказать то, что сказал, — неужели не понимаешь? Разглядеть отличие придуманного мира от реального можно далеко не всегда, и ты скоро в этом убедишься. Но понимать, что разница существует, совершенно необходимо».

«Вероятно, — сказал Терехов, подняв руку и ощутив пальцами прикосновение шуршащей, пупырчатой, чуть влажной и почему-то немного липкой поверхности неба, — вероятно, этот виртуальный мир ты сам и придумал незадолго до смерти?».

Интересно, подумал Терехов, как отреагирует на эту информацию программа, оставленная Ресовцевым? В том, что он попал в виртуальный мир, у Терехова не было сомнений. Мир был создан Ресовцевым, и сам создатель существовал в этом мире своими мыслями, струившимися из каждого облачка, каждой виртуальной молекулы. На сообщение о смерти демиург не мог не ответить — Терехов, будь он на месте этого закукленного существа, непременно растерялся бы, как растерялся однажды в реальной жизни, встретив на улице приятеля, с которым не виделся лет семь или восемь, и тот, состроив удивленно-радостную мину, воскликнул, прижимая Терехова к груди: «Живой, зараза! Как же так, мне еще в прошлом году говорили, что ты умер от рака! На кладбище приглашали, на Ильинское, памятник, мол, будут открывать известному писателю!»

Он стоял тогда, пришибленный, и не знал, что ответить. То ли то была глупая шутка, а на глупые шутки не обижаются, то ли нелепая ошибка, и тогда, тем более, обижаться не имело смысла, но приятель мог говорить серьезно, и Терехову на краткий миг показалось, что он действительно умер, и так ему стало неспокойно на душе, мутно и безрадостно, что он вырвался из приятельских объятий и быстро пошел, чуть ли не бегом, совсем не в том направлении, куда собирался, и слышал вслед: «Володя, да ты что, я совсем… я вовсе…»