Зазвонил телефон.

— Эллери? — послышался в трубке резкий голос инспектора Квина.

— Папа… — начал Эллери, сделав глубокий вдох.

Но отец прервал его:

— Я же говорил тебе, что Луз — наш человек, но ты упрям как осел. Мы выяснили, что кольцо купили в антикварном магазине на Мэдисон-авеню, и, когда Луз столкнулся с неопровержимыми доказательствами, он сломался. Я только что промокнул чернила на его подписанном признании. А твои фантазии насчет Генри Йейтса и Эффи Трой… Так почему ты звонил, Эллери? Что тебе было нужно?

Эллери судорожно глотнул.

— Ничего, папа, — робко ответил он и положил трубку.

Вечный чичероне мирового форума, Марк Туллий, [69] где-то по-дружески сообщает нам, что Огонь и Вода «вошли в поговорку» — то есть что эти древние элементы жизни первичны. Если пойти дальше и предположить, что там, где пламенеет жизнь, всегда поблизости смерть с ее поливальным шлангом, то дело Майлса Сентера et al [70] может считаться классическим. Огонь фигурирует в нем почти в пиротехническом смысле, ибо ко второму месяцу нью-йоркского лета солнце успело изжарить сад Сентера до состояния подгоревшего пирога и довести каменную ограду до температуры, как правило ассоциирующейся с подземным миром. Что до Воды, то за восточной стеной ее протекало более чем достаточно, ибо дом Сентера примостился на самом побережье Манхэттена, а его фасад высокомерно взирал на неопрятный коммерческий профиль района Квинз на противоположном берегу Ист-Ривер.

Увы, география и время года в данном случае отнюдь не сочетались с античной гармонией. В деле Сентера в равной степени участвовали мифология и искусство. Дом был спланирован в напыщенном архитектурном стиле, породившем в былые времена немало монстров. Фармацевтическое состояние Сентеров было крещено в купели, наполненной слабительным, до сих пор пользующимся популярностью в сельской Америке. Основатель этого состояния, возможно, стремился сгладить впечатление от его прозаичного источника, поэтому, строя свой особняк, обращал взор к небу и сооружал свой дом если не навечно, то по крайней мере на долгие десятилетия, гарантированные очистительными пилюлями. Ему удалось заполучить архитектора, явно вдохновленного собором Парижской Богоматери. К сожалению, несмотря на свободу в средствах, обеспеченную слабительным, у архитектора не было ни острова Сите [71] в качестве места постройки, ни папских ресурсов двенадцатого столетия. Поэтому ошеломленные соседи видели перед собой гигантского архитектурного Квазимодо [72] — вульгарного, безобразного и крайне неудобного. Майлс Сентер, который родился в нем, как-то провел тяжкие шесть месяцев на койке нервной клиники, вспоминая кошмарные сны, посещавшие его в детстве.

Самым жутким во всем сооружении были гротескные резные камни, торчавшие на крыше подобно уродливым наростам. Они являлись архитекторской версией химер собора Парижской Богоматери.

А Химера, [73] если вы помните Булфинча [74] и Беллерофонта, [75] дышала смертоносным огнем. Таким образом Огонь снова дал о себе знать. Что до Воды, то архитектор, к несчастью, перепутал химер с горгульями, [76] и, хотя монстры, установленные им на карнизах башен, имели голову льва, тело козы и хвост дракона, как у настоящей Химеры, они выполняли традиционные функции горгулий, являясь входными отверстиями труб для стока дождевой воды, собирающейся на крыше. В довершение неразберихи Сентер-основатель до последнего дня упорно именовал монстров «ангелами», а его внук Майлс, вступив в права наследства, канонизировал эту ересь. Зато младший брат Майлса, Дейвид, разрушал образы с такой же легкостью, с какой создавал их. Дейвид был художником, чья студия находилась на крыше сооружения, которое он — к легкому раздражению брата — именовал «собором». Когда Майлс в присутствии гостей отзывался о водосточных монстрах как об ангелах, Дейвид неизменно замечал, что это наглядно демонстрирует, каким представлял себе небо их дедушка, если не сам Майлс.

Но все это приятные и пустячные отступления. Нас интересует более серьезное событие, происшедшее в один из недавних летних вечеров в саду Сентеров, у ограды которого плескалась Ист-Ривер.

Две молодые леди задыхались от жары при лунном свете. Одной из них была жена Майлса, царствующая миссис Сентер, а другой — Никки Портер, которая воспользовалась правом личной секретарши покидать вечером своего босса, хотя тот переживал критический момент в связи с приближением срока сдачи книги издателю. Но Никки случайно встретилась с Дороти после многолетнего перерыва и не могла не возобновить старое знакомство. Результатом явилось ее дезертирство в сад у реки. Встреча была ознаменована важной новостью, что Дороти теперь миссис Майлс Сентер, каковой она определенно не являлась во время их предыдущей встречи, и еще кое-чем, что не поддавалось анализу и потому требовало его. Темные тени под блестящими глазами Дороти и какая-то отчаянная веселость показались Никки не соответствующими гармонии недавнего брака. Обед слегка напоминал трапезу французских аристократов во время революции с ожидающими у дверей повозками, которые доставляли их к месту казни. Даже личный секретарь Майлса Сентера, мистер Харт — стриженный под ежик молодой человек с лощеными манерами младшего сотрудника рекламного агентства — при первой возможности скромно и с явным облегчением удалился к себе в комнату. Вскоре после этого Дороти с чисто женской улыбкой выпроводила своего мужа, увела Никки в темный сад и тут же разразилась слезами.

Никки дала ей выплакаться, интересуясь, не является ли дом всему виной. Он выглядел ужасно — с большими тусклыми помещениями и одинаковыми спальнями, выходящими окнами на реку, откуда веяло сыростью. Ремонт здесь не проводился много лет. Было очевидно, что Майлс Сентер — человек мягкий и добродушный, но крайне консервативный и лишенный воображения. Никки он изрядно шокировал. Майлс утверждал, что ему сорок пять лет, хотя выглядел на все шестьдесят, а в действительности ему, вероятно, было около пятидесяти пяти. Дороти же исполнилось всего двадцать шесть. Конечно, хотя Дороти была практичной девушкой, она вполне могла влюбиться в мужчину вдвое старше ее. А может, все дело в Дейвиде? За обедом Никки много слышала о Дейвиде, хотя он к ним так и не присоединился. «Дейвид вечно возится в своей студии наверху», — сказал Майлс Сентер. Никки поняла, что Дейвид симпатичный парень, напичканный идеями, свойственными бескомпромиссной молодежи. «Почти красный», — с усмешкой охарактеризовал его брат. Поэтому она с удивлением узнала от Дороти, что Дейвиду тридцать пять лет. По-видимому, для Майлса он всегда будет подростком, нуждающимся, чтобы его поглаживали или шлепали рукой, держащей кошелек. В гостиной висел автопортрет Дейвида, написанный маслом, где он выглядел достаточно байронически, чтобы объяснить слезы Дороти в саду. Дейвид был смуглым красивым мужчиной с демоническим взглядом — во всяком случае, на портрете.

Очевидно, дело действительно было в Дейвиде. Ибо когда Дороти начала объяснять свои слезы, то прежде всего похвалила мужа. Майлс самый прекрасный, нежный, заботливый и щедрый муж в мире. А она, Дороти, самая неблагодарная, черствая и безответственная дрянь, которой когда-либо удавалось удачно выйти замуж. Она думала, что любит Майлса, который был таким солидным и, конечно, настойчивым… Не то чтобы она его завлекала — он сам в нее влюбился, — но она не до конца была честна с самой собой…

— О, Никки, не думай обо мне плохо, но я полюбила другого мужчину.

Наконец-то!

Никки потягивала коктейль, который предусмотрительно захватила с собой в сад.

— Ну, предположим, — сказала она, но веселье в ее голосе было таким же обманчивым, как яркое отражение луны в реке. — Такое иногда случается, Дотти.

— Но, Никки, что же мне делать? Я не хочу обижать Майлса. Конечно, он немного ограниченный, но очень славный, и если я уйду от него так быстро, то боюсь, что…

— Чего ты боишься?

Дороти снова заплакала.

— Послушай, Дотти, — сказала Никки. — Ты съела свой пирог и теперь хочешь получить его назад. А тут без грязи не обойтись.