Рождённые на излёте подлой горбачёвской перестройки, когда с грохотом рушились ещё вчера казавшиеся незыблемыми опоры советского строя, "красной империи", они, правнуки Победы, пытаются вглядеться в изувеченную войной и пленом душу Андрея Соколова, в его "словно присыпанные пеплом" глаза, угадать, как сложилась бы его судьба после Победы.

…Вспомнилась давняя, сорок лет тому назад, встреча с Михаилом Александровичем в издательстве "Молодая гвардия", где мне посчастливилось тогда работать. К 30-летию Победы мы готовили новое, подарочное издание его военных рассказов и романа "Они сражались за Родину". Молод я был, дерзок, но голова сладко кружилась, словно на взлёте: ещё бы, твой собеседник — сам Шолохов, недавно получивший Нобелевскую премию по литературе!

— Михаил Александрович, — спросил я писателя, — а почему Вы "Судьбу человека" назвали рассказом? По всем параметрам даже для строгих литературоведов — это же повесть. Столько судеб, столько действующих лиц, столько событий!

Шолохов улыбнулся, сперва помолчал, достал пачку "Беломора" (фабрики "Ростов-Дон" — других папирос он не признавал), зажёг спичку, прикурил и ответил:

— "Параметрами" пусть специалисты занимаются; а моё дело — рассказывать людям правду. Чуешь разницу? Рассказывать, а не повествовать, словно ты всего-навсего сторонний свидетель происходившего. Повесть холоднее рассказа. Так мне кажется…

Противоречивые чувства волнами поднимались во мне. Тепло становилось от безыскусной искренности ребячьих слов, передающих сердечное сопереживание, сострадание судьбе героя рассказа. Потом тепло сменялось ознобом недоверия и несогласия с банальным, холодным пересказом содержания. Я тщательно выискивал в компьютерных строчках "мини-сочинений" (так теперь именуют эту смесь добросовестного изложения содержания текста и самостоятельных его оценок) заветные завязи подлинной откровенности, своего, пусть иногда и коряво изложенного, осмысления великой и трагической правды о Великой Отечественной войне. Чувствовалось нередко, что не сердцем они написаны, а словно бы "под копирку", словно "отбывая номер". Мой давний, ныне, увы, покойный друг, герой-подводник Володя Фролов, говаривал в таких случаях резко и точно: "Невыносимо правильно, а души-то нету"… Я рад, что в школьных, неуверенных подчас, робких размышлениях нашёл немало интересного и честного. Огорчён, что нашёл меньше, чем хотелось и мечталось. Но подтвердилось главное для меня: за двадцать разгромных для России лет не распалась ещё цепь времён народной жизни, не оборвана ариаднина нить Памяти.

Скажу честно: непросто давался мне этот важный вывод. Я ведь оценивал сочинения прежде всего по степени сердечной искренности, не обращая внимания на грамотность авторов или степень их литературной одарённости. Кроме того, я не знаю (за вычетом своего внука) лично никого из них. Это создавало для меня восприятие страничек как tabula rasa ("чистой доски"), без помех, то есть без предварительного знания, кто как учился и на что способен, кто из какой семьи, у кого какой характер и темперамент.

Пробегая одну за другой странички сочинений (скорее, честно говоря, всё-таки изложений), я всё меньше обращал внимание на очевидную фальшь отдельных стереотипных фраз и оценок, почерпнутых из советского ещё литературоведения, — и буквально наслаждался безыскусностью и правдивостью тех, кто "впустил в своё сердце" измученного, изувеченного, исстрадавшегося Андрея Соколова. Завтра они станут взрослыми — но восхищение подвигами русского солдата у них останется. Останется навсегда!

А теперь рассмотрим тексты (так модно говорить сегодня — уступлю моде эту малость!). И начать я хочу… с конца, с ответа на вопрос: какой видится ребятам будущая судьба Андрея Соколова?

МАКСИМ АНДРЕЕВ

…Годом позже А. Соколов с ребёнком переехал на окраину Москвы. Жить они стали в маленькой деревянной лачуге, одной из тех, что и до сих пор в изобилии стоят вокруг Москвы. Андрей устроился работать на завод слесарем и через пару лет умудрился скопить достаточно денег, чтобы переехать в саму Москву. Квартиру — точнее, комнату — они снимали у одной старушки, которая сразу же прикипела к Ванюшке и всячески ухаживала за ним, пока отец был на работе. А ещё через год Ваня пошёл в школу и показал себя очень умным и старательным учеником. Он окончил все одиннадцать классов и, как ни странно, поступил-таки в МГУ, именно там, в университете, он познакомился с Екатериной Громовой, своей будущей женой. Жил он по-прежнему с отцом, вот только Андрей ушёл уже на пенсию по старости.

Пролетел ещё год, и Ваня решил съездить в родную деревеньку, где я его и встретил. Всё-таки осталось в нём что-то детское, и я без труда узнал Ванюшку, ставшего уже Иваном Андреевичем Соколовым. Мы долго сидели на крыльце, пока он рассказывал мне эту историю. Дослушав до конца, я вдруг понял, что нет у человека судьбы, нет у человека каких-то границ. Ну кто мог подумать, что сирота Ванюшка из деревни будет учиться в самом престижном университете СССР? А он подумал, решил и добился своего. Не таких ли людей можно называть гордым и всеобъемлющим словом "Человек"?

Что тронуло меня в этой версии судьбы главного героя шолоховского рассказа? Ну понятно, что жизненная удача и Андрея, и Ванюшки связана у Максима с Москвой. Я, кстати, совсем не уверен, что потянуло бы Андрея (с какой бы стати?) в столицу — нет в рассказе ни малейшего намёка на такой поворот судьбы. Вряд ли мог он отправиться "на поиски счастья" именно в Москву, а не в родные края, где война вдребезги разбила его прежнюю, незатейливо счастливую жизнь. Но Максим "от имени" Соколова рисует ему жизненную дорогу привычными, наверное, из рассказов взрослых почерпнутыми, красками. "…Умудрился скопить достаточно денег"… Собственно, и все об Андрее — а дальше всё о Ванюшке, вплоть до пика его мечтаний — учёбе в МГУ.