— Пэтээсэр — это что? — спросил господин Ито.

— Посттравматическое стрессовое расстройство, — пояснил брат Аарон. — Чрезмерная тяжесть страдания, которое не прошло бесследно. К слову, отче, когда мы здесь закончим — половина ребят тоже будет нуждаться в терапии.

— Половина? — усмехнулся Сагара. — Это было бы хорошо. Я боюсь худшего.

— Нужно что-то делать. Вы неплохо сработались с теми инквизиторшами — а они же всё-таки не последние люди в империи. Надавите на какие-нибудь рычаги. Нам нужен головогрыз, потому что иначе я сам тут свихнусь.

Это была очень хорошая идея, и Сагара пометил себе в санторе: встретиться завтра с сестрой Еленой по поводу психиатрической помощи потерпевшим.

— А почему не сегодня? — спросил брат Аарон с какими-то вредными интонациями.

— Потому что сейчас у меня исповедь, а потом я беру добровольцев и мы отправляемся в канализацию — искать ребёнка.

Господин Ито вздохнул.

— Я же говорил вам, отче, что это привидение. Это душа одного из тех, кого вы сегодня похоронили — и я благодарен вам от всего сердца. Она успокоится теперь, и…

— Но моя душа не успокоится, пока я не буду убеждён, что это привидение, — ответил Сагара.

— Отче, я теряю веру.

— Я тоже.

Брат новиций Хаас раскрыл рот и захлопал глазами.

— Вы серьёзно?

— Куда серьёзнее. Как можно не утратить веры со дня, когда люди сотворили людям пекло собственноручно — а Господь их не остановил.

— Но ведь… — Брат Хаас запнулся. — Ну, я думаю, это… так было, наверное, всегда, вот что я скажу. Бог позволяет свершиться злу, потому что может это… превратить его в добро.

— Вот видишь, сын мой, ты уже сам знаешь, что я хочу тебе сказать. Но, получается, всё же теряешь веру. Стало быть, словами ничему не поможешь. Так?

— Выходит, так, — Брат Хаас опустил голову. — И что мне теперь делать?

— Попробуй делать как я: держи в голове альтернативу.

— Держать… что?

— Альтернативу. Иную возможность.

— Какую?

— Всё то же самое. Люди творят людям пекло своими руками — и на этом конец. Ни вознаграждения и утешения для тех, кто страдал. Ни кары для тех, кто причинил страдание. Ни Бога.

— Скверно.

— Вавилоняне живут с этим. Если могут они — сможешь и ты.

— А вы?

— А я не хочу.

— Так и я не хочу, отче!

— Тогда слушай. Я был бы величайшим на целом свете дураком и мерзавцем, если бы сейчас сказал тебе, что Бог допустил эти страдания жителям Сунагиси за их грехи. Я был бы просто дураком, если бы начал тебе объяснять, что это Божий план, из которого вышло какое-то большее благо для тех, кто погиб. Когда Бог пришёл к нам, ты сам знаешь, что Он сделал с людскими страданиями — Он разделил эту муку. Он не болтал на темы теодицеи, тем более не искал Себе оправданий. Мы с тобой тут сейчас можем лишь молчать перед лицом страдания. Молчать и действовать. Помнишь, когда Господу сказали про галилеян, убитых Пилатом?

— Да… разве они были грешнее всех Галилеян, что так пострадали?

Сагара кивнул.

— Это великое искушение, Хаас — пытаться дать ответ для кого-то другого. Найти какое-то рацио. Меня сейчас охватывает великое искушение найти для тебя какие-то очень правильные слова — но на наше общее счастье я знаю, что мои слова не вернут твоей веры. Если ты хочешь кричать Богу, как Иов — то кричи. Хочешь проклинать — проклинай. Об одном прошу — от своего, а не чьего-то ещё имени. И другая просьба — действуй. Что-нибудь ещё?

Хаас стиснул пальцы. Его курносое лицо было задумчиво и мрачно. Наконец он проговорил:

— Женщина.

— Ты полюбил какую-то женщину? — удивился Сагара.

— Нет. Та женщина, что вешалась. Она у меня из головы не идёт. Я знаю, что там были её дети, но не могла же она думать, что за два месяца они останутся живы?

— Нет.

— Вас там теперь ненавидят, отче. Не все. Но…

— Зачем ты мне это говоришь? Исповедь — это отпущение твоих грехов. Если ты больше не знаешь их за собой — то закончим, потому что мне нужно сделать ещё одно дело.

— Это отпущение моих грехов, потому что я на них накричал. Накричал на этих олухов, простите меня, отче. Как они смеют? Мы же пришли помочь…

— Мы пришли помочь, а ты накричал. Завтра пойдёшь и извинишься, — Сагара перекрестил Хааса и прочитал молитву отпущения грехов.

— А епитимья, отче?

— Епитимья будет сейчас. Пойдём, спустимся в канализацию. Посмотрим, не ждёт ли там нас какое-нибудь чудо.

Где-то к трём пополуночи по стандартному времени, когда Сагара уже стонадцать раз успел помянуть добрым словом господина Ито с его рассказами про призраков и назвать себя остолопом, дурнем, болваном и не только, когда Кинсби уже не смотрел никому в глаза, Шелипоф вдруг сказал по своему каналу: