Ступеньки лестницы в его доме обычно точно диагностировали его состояние. Когда он чувствовал себя хорошо, ему казалось, что ступенек этих почти не существует; когда уставал, его ноги отсчитывали каждую из девяноста четырех. Сегодня вечером кто-то явно добавил лишний пролет или два.

Он открыл дверь, предвкушая запах дома, еды, разных ароматов, которые он привык связывать с этим местом. Но, войдя, ощутил только благоухание свежесваренного кофе, а человек, который сегодня целый день проработал в — вот именно — в Америке, вряд ли жаждет именно кофе.

— Паола! — позвал он и посмотрел в коридор, ведущий к кухне. Ее голос слышался с другой стороны, из ванной, и тут он ощутил сладкий запах соли для ванны, который донесся до него в прихожую с облаком влажного теплого воздуха. Почти восемь вечера, а она принимает ванну?

Он прошел по коридору и остановился у полуоткрытой двери.

— Ты здесь? — спросил он.

Вопрос был настолько глуп, что она не стала затруднять себя ответом. Вместо этого она спросила:

— Ты наденешь серый костюм?

— Серый костюм? — повторил он, входя в заполненную паром ванную. Он увидел ее обмотанную полотенцем голову, плавающую в облаке пены, словно ее отсекли и аккуратненько поместили туда. — Серый костюм? — повторил он, думая о том, какой странной парой они выглядят — он в сером костюме, а она — в пене.

Ее глаза открылись, лицо повернулась к нему, и она устремила на него Взгляд с большой буквы, один из тех, которые всегда заставляли его задуматься — не смотрит ли она сквозь него на чердак, где лежит его чемодан, размышляя, сколько времени ей потребуется, чтобы его упаковать. Этого оказалось вполне достаточно, чтобы он сразу вспомнил, что сегодня тот самый вечер, когда они вместе с ее родителями должны пойти в Казино, приглашенные туда старым другом ее семьи. Это означало поздний обед, отвратительно дорогой, который был то лучше, то хуже, — он никак не мог решить для себя почему, не оттого ли, что трапезу эту оплачивал друг семьи по своей золотой или платиновой кредитной карте? А потом всегда cледовал час карточной игры или, что хуже, наблюдения за тем, как играют другие.

Так случилось, что Брунетти дважды оказывался тем полицейским, которому пришлось расследовать финансовые нарушения персонала Казино, тем самым полицейским, который дважды проводил там аресты, и он терпеть не мог елейной вежливости, с которой к нему обращались директор и персонал. Если он играл и выигрывал, то спрашивал себя, не была ли игра подстроена в его пользу; если проигрывал, задумывался: не месть ли это? И в том, и в другом случае Брунетти не ломал себе голову о природе удачи.

— Я, наверное, надену темно-синий костюм, — сказал он, протягивая цветы и наклоняясь над ванной. — Вот что я тебе принес.

Взгляд с большой буквы превратился в Улыбку с большой буквы, от которой даже теперь, после двадцати прожитых вместе лет, у него слабели колени. Кисть руки, потом вся рука высунулась из воды. Паола прикоснулась к тыльной стороне его запястья, оставив на нем мокрое и теплое пятно, потом снова опустила руку под воду, покрытую пузырьками.

— Я выхожу через пять минут. — Она встретилась с ним взглядом. — Пришел бы пораньше, тоже смог бы принять ванну.

Он засмеялся и нарушил возникшее было настроение.

— Тогда бы мы опоздали на обед.

Это верно. Это верно. Но он проклинал время, потраченное на выпивку. Выйдя из ванны, он прошел по длинному коридору в кухню, положил цветы в мойку, заткнул ее и налил воды, чтобы она покрывала стебли.

Войдя в спальню, он заметил, что Паола разложила поперек кровати длинное красное платье. Этого платья Брунетти не помнил, но он редко помнил платья вообще и решил, что не стоит заводить об этом разговор. Если окажется, что платье новое, а он это отметит, это прозвучит так, словно она покупает слишком много одежды, а если она уже надевала это платье, тогда это прозвучит так, словно он не обращает на нее внимания и не удосужился раньше заметить обнову. Он вздохнул, подумав о вечном неравенстве в браке, открыл шкаф и решил, что лучше все-таки надеть серый костюм. Он снял брюки и пиджак, развязал галстук и стал рассматривать в зеркале рубашку, решая, можно ли остаться в ней на сегодняшний вечер. Решив, что нет, он снял рубашку и напялил ее на спинку стула, а потом начал одеваться, смутно тоскуя оттого, что приходится заниматься такой ерундой, но он был слишком итальянцем, чтобы даже подумать, что от этого можно вообще отказаться.

Вскоре в комнату вошла Паола, ее золотистые волосы были распущены, полотенце повязано вокруг тела. Она подошла к комоду, где лежали ее белье и свитера. Небрежно бросила полотенце на кровать и нагнулась над ящиком. Просунув под воротник рубашки новый галстук и начиная завязывать его, Брунетти смотрел, как она надела черные панталоны, потом обхватила себя лифчиком и застегнула его на крючок. Чтобы отвлечься, он сталдумать о физике, которую изучал в университете. Вряд ли он когда-нибудь сумеет понять динамические и статические силы, заключенные в женском белье: столько всего разного, чтобы удерживать, поддерживать, придавать форму. Он кончил завязывать галстук и вынул из шкафа пиджак. К тому времени, как он натянул его, она уже застегивала молнию на боку платья и надевала черные туфли. Его друзья часто жаловались, что приходится ждать вечность, пока жены одеваются или накладывают макияж. Паола всегда оказывалась в дверях раньше его.

Она протянула руку к своей половине гардероба и вынула длинное, до полу, пальто, сделанное, казалось, из рыбьей чешуи. Он заметил, что с минуту она смотрела на норку, которая висела в конце ряда одежды, но доставать ее не стала и закрыла шкаф. Эту норку подарил ей отец на Рождество несколько лет назад, но последние два года Паола ее не надевала. Брунетти не знал почему, то ли потому, что норка вышла из моды — он допускал, что мех может выйти из моды, и само собой разумеется, все, что носят его жена и дочь, рано или поздно выйдет из моды, — то ли потому, что нарастание антимеховых настроений нашло свое выражение не только в прессе, но и у них за обеденным столом.