— Прости мне мою горячность, Кролик, но это действительно была страшная глупость с твоей стороны. Я пускаюсь тут во все тяжкие и иду на любую уловку: один вечер прошу милостыню перед дверью, другой — тихонько, как мышка, просиживаю в кустах, как вдруг являешься ты и прешь напропалую. Мы участвуем в костюмированном представлении, а ты выскакиваешь сломя голову, в своей повседневной одежде. Спешу тебе сообщить, что они здесь находятся постоянно на стреме и ждут нас днем и ночью. Это самое рискованное из дел, за которые я когда-либо принимался.

— Что ж, — сказал я, — если бы ты предупредил меня об этом заранее, я бы не пришел. Но ты ничего мне не говорил.

Раффлс пристально посмотрел на меня из-под перекошенных полей своего сильно поношенного котелка.

— Ты прав, — кивнул он. — Я был излишне осторожен. Замкнутость — моя вторая натура. Она берет верх, когда я начинаю чем-то заниматься. Но теперь дело сделано, Кролик. И прежде всего в той части, которая имеет к тебе непосредственное отношение. Сейчас я собираюсь идти домой, и мне хочется, чтобы ты пошел со мною. Только ради всего святого: сохраняй дистанцию и не заговаривай со мной до тех пор, пока я сам не обращусь к тебе. А теперь — я пошел.

И он опять засеменил — дряхлый старик, без цели бредущий по тротуару, засунув обе руки в карманы и растопырив локти так, что обтрепанные полы его сюртука при каждом шаге болтались сзади из стороны в сторону.

Я последовал за ним до Финчли-роуд. Там он залез в омнибус. Я также уселся на верхней площадке — всего в нескольких рядах от него. Как оказалось, это было слишком близко, ибо на меня все время накатывались тошнотворные волны отвратительнейшего табачного дыма. Вот до какой степени мог войти в образ этот человек, куривший всегда сигареты лишь одной, определенной марки! Это был последний, хотя и не самый значительный штрих в портрете неутомимого художника, заставивший меня окончательно забыть все еще остававшееся во мне чувство обиды. Я вновь восхищался своим приятелем, который всегда умел поражать меня какой-нибудь новой, совершенно неожиданной чертой своего характера.

Пока мы приближались к Пиккадилли, я неустанно гадал: что же Раффлc будет делать дальше? Ясно, что в таком виде он не рискнет показаться в фешенебельном Олбани. Не-ет. Он пересел в другой омнибус, который направлялся в сторону Слоун-стрит. Я вновь, как и прежде, уселся неподалеку от него. Доехав до Слоун-стрит, мы опять пересели и оказались на узкой длинной Кингс-роуд. Я с нетерпением ждал, где же мы остановимся. Мое любопытство было удовлетворено через несколько минут, когда Раффлс вышел из омнибуса. Я последовал за ним. Он пересек дорогу и исчез в темноте за поворотом.

Я ускорил шаг и с трудом успел заметить, как мелькнули длинные полы его сюртука, когда Раффлс повернул направо, в еще более темный переулок, вымощенный плитками. Он вновь распрямился и шел быстрой походкой молодого человека. Кроме того, весь его внешний облик каким-то чудесным образом преобразился, стал менее отталкивающим. Однако данную метаморфозу я имел честь лицезреть в полном одиночестве, так как переулок был совершенно пустынен и очень темен. В дальнем конце переулка Раффлс открыл ключом дверь и распахнул ее, обнажая черноту еще более темного помещения.

Я инстинктивно отпрянул назад и услышал его довольный смех. Разглядеть друг друга в темноте мы уже не могли.

— Все в порядке, Кролик. На сей раз без какого-либо подвоха. Перед вами, мой друг, художественные мастерские, одну из них я арендую на вполне законных основаниях.

И действительно, вскоре я разглядел комнату с очень высоким застекленным потолком. Помимо платяного шкафа здесь имелось несколько мольбертов, а также прочих принадлежностей художника. К тому же мастерская была оборудована специальным подиумом. Чего здесь не хватало, так это каких-либо признаков творческого процесса. Когда Раффлс зажег газовый светильник, первым, что мне бросилось в глаза, был шелковый цилиндр, матово поблескивавший рядом с остальными предметами его повседневного костюма.

— Ищешь произведения искусства? — подмигнул, закуривая, Раффлс. Он стал сбрасывать с себя свои лохмотья. — Боюсь, что тебе ничего не попадется. Однако, видишь, вот натянутый холст, над которым я все время собираюсь начать работу. Я сообщаю окружающим, что пока ищу повсюду подходящую для меня натуру — почти идеальную модель. В принципе это помещение протапливается дважды в неделю. Я заглядываю сюда, просматриваю газету-другую, выкуриваю несколько сигарет марки «Салливан». До чего же они вкусны после этой махорки! Между тем я исправно плачу и во всех отношениях представляю превосходного жильца. Даже в настоящее время это полезный маленький pied-`a-terre [2] , не говоря уже о том, сколь необходим он может быть в экстренной ситуации. Как бы там ни было, вы заходите сюда в колпаке, выходите в цилиндре, и никто ни в том, ни в другом случае не обращает на вас ни малейшего внимания. Более того, весьма велики шансы, что в столь позднее время во всем доме, кроме вас, нет ни души.

— Ты никогда не говорил мне, что прибегаешь к переодеваниям, — сказал я, наблюдая за тем, как он очищал от грима свое лицо и руки.

— Да, Кролик, я кругом не прав, так как обращался с тобой не совсем красиво. Не имелось никакой реальной причины, чтобы не показывать тебе этого убежища в течение целого месяца. Однако не было также и никакой настоятельной необходимости поступать иначе. И потом, если рассуждать чисто теоретически, то вполне возможно, что обстоятельства сложатся так, что для нас обоих было бы лучше, чтоб ты вообще не имел ни малейшего представления о моем местонахождении. Как видишь, в случае нужды мне есть где переночевать, и, разумеется, здесь, на Кингс-роуд, меня зовут совсем не Раффлсом. Но только в этом случае ты поймешь, что следовало бы довольствоваться тем, что имеешь и что знаешь.