Вмешиваться мне не пришлось. Командир, как я уже говорил, был отличным летчиком. Он четко, безукоризненно исполнил все, что требовалось, и повел самолет на посадку. На аэродроме, тут же у машины, я вписал в его летную книжку: «К ночным полетам допускаю. Командир дивизии полковник С. Луганский».

Что заставило меня после этого сесть в боевую машину и через несколько минут взлететь в ночное небо, припомнить сейчас не могу. Скорее всего – еще раз размяться, испытать очарование полета, получить уверенность в собственных силах – все вместе. Как у кавалериста: вскочил вдруг в седло и поскакал в поле.

В обжитой, знакомой кабине самолета у бывалого летчика появляется какой-то автоматизм движений. Вот пальцы нажимают нужную кнопку, и за спиной взрывается рев двигателя, улавливается сияние от огня, который длинной струей бьет назад из сопла. Почти в три раза быстрее, чем при самой бешеной езде на автомобиле, уходит назад бетонная полоса, бегут сбоку и сливаются в одну линию посадочные огни. Легкое движение штурвалом – и самолет в воздухе. Движение ручки на себя – набор высоты. Вокруг мрак, светится лишь доска с приборами. Одинокий самолет с одиноким летчиком пробивает легкий слой облаков и уходит в безбрежную пучину мрака. Здесь нет берегов, нет границ, только где-то далеко-далеко горят холодным светом недосягаемые пока галактики.

Кажется, у Экзюпери я читал прекрасные слова о неповторимом упоении летчика, когда он один в ночном небе, один во мраке над оставленной внизу планетой. Мне представляется мой самолет, я как бы смотрю на себя со стороны, издалека, и вижу маленький свирепый истребитель, рвущийся к холодному надменному мерцанию звезд. Инверсионный след быстро разматывается за ним. Он всегда прекрасен, этот белый след, наносящий на равнодушное пространство неба властный росчерк человека. Ночью он похож на дымный след и все равно виден на фоне луны и светящихся облаков. Днем этот след всегда поднимает в душе тоску по движению, тягу к пространству.

На далеком обледенелом Шпицбергене стоит, говорят,! деревянный крест, на котором безымянные суровые поморы когда-то вырезали ножом такую надпись: «Тот, кто бороздит море, вступает в союз со счастьем, ему принадлежит мир, и он жнет не сея, ибо море есть поле надежды». Слова поморов можно целиком отнести и к летчикам. На дорогах неба они тоже вступают в союз со счастьем, познают власть полета и начинают понимать, что загадочное бескрайнее небо – бесконечное поле надежды.

Но вот возвращение из полета, ожидание соприкосновения с землей, и в действиях летчика появляется заученный, привычный автоматизм. Короткий нажим на тумблер, и тут же корпус машины вздрагивает от сильного удара. Не так резко нужно,- и рука автоматически выхватывает самолет из крутого «клева» на нос.

Внизу целая карусель огней. Вон там, в стороне,- это город, а вот прямо по курсу – аэродром, цепочка, ниточка огней сбоку посадочной полосы, которая примет сейчас остывший в глубинах неба самолет.

Но что это? Вдруг меркнет перед глазами приборная доска и все вокруг меня в кабине погружается во мрак. Сначала я не догадываюсь, не верю и не смею верить в то, что произошло и даже головой трясу, чтобы сбросить не ко времени подступившее наваждение. Однако нет никакого наваждения – темно на самом деле, приборной доски не видно, ничего не различить, и я первым делом беру ручку на себя – опять в воздух, в небо, подальше от земли, которая очень твердая, очень жесткая. Там, в воздухе, я одумаюсь, огляжусь, запрошу аэродром. Самолет послушно взмывает вверх.

Так что же случилось? В кабине по-прежнему полный мрак, и я настраиваю микрофон. Говорю, зову, кричу в микрофон – и никакого ответа с земли. Что они там – оглохли? Лишь через несколько минут рассудок подсказывает: сердиться не на кого, никто на аэродроме не виноват. Просто они не слышат меня, не доходит до них мой отчаянный голос. И это понятно, раз потухла приборная доска, значит, нет энергии и в радио. Ты слеп и глух, один-одинешенек в пустом и темном небе.

Ревут позади двигатели, самолет послушно закладываем виражи над родным аэродромом. Вон он, внизу, недалеко, но как садиться на ощупь?

Спохватываюсь и быстрым движением сую вниз рычаг выпуска шасси. Сейчас должен зашипеть воздух, машину поведет из стороны в сторону – это вывалятся из своих гнезд ноги шасси и с глухим стуком станут на замок. Если бы горела приборная доска, то я увидел бы зеленые огоньки, а на крыльях, справа и слева, должны засветиться механические указатели – они выскакивают, как солдатики, и горят ярко-ярко над самой поверхностью крыла. Но нет, ничего не ощущается, ничего не слышно и не видно. Шасси мертво, оно не выпускается. Однако спокойно, без паники – это ведь тоже понятно. Раз нет электроэнергии, бездействует и механизм шасси.

Но как же все-таки вернуться на землю? Оказывается, самолет не только ослеп и оглох, он еще и обезножел. В нем бьется пока сердце и бьется мощно, но ведь не будет же оно действовать вечно. Вот кончится запас горючего и… Нет, надо что-то быстро предпринимать. Находить выход! Трудно передать, что я чувствовал, глядя сверху на близкие огни аэродрома.

Старые летчики рассказывают, что в первых самолетах на приборной доске была обязательная надпись: «Летчик, земля твой враг. Бойся ее. Она жесткая, и биться об нее больно».