Но меня занимал, конечно, не текст, уже вытверженный наизусть, не совершенствование в искусстве танца, а нечто совсем, совсем другое… А именно: почему мой организм реагирует на Тамарины уроки таким непосредственным и непреодолимым образом? Если в первый раз случившееся оказалось для меня некоторой загадочной неожиданностью, то почему это происходит всякий раз с такой неотвратимой железной закономерностью?

Когда партнёрша всё ближе и теснее вжималась в меня во время очередных незамысловатых па — большой грудью, тугим животом, живыми толкающимися круглыми коленями — я ощущал сладкое томительное замирание внизу живота. Я честно старался отодвинуться от горячей, как лежанка русской печи, Тамары, но опять же — говорю честно — старался не из самых последних сил…

Мои брюки, мои бедные школьные брюки, — они же выходные и парадные, ибо вторых у меня на тот момент просто не имелось в наличии — так вот, они в известном месте натягивались тугим шалашиком. И как только выдерживала моё внутреннее давление тонкая изношенная материя! Как она только не лопалась!

Странное дело: ежели честно признаться, то я острым внутренним чутьём осознавал, что эта самая моя реакция была даже приятна Тамаре, и ежели бы она не происходила таким явным образом и вообще никак не проявлялась — она бы, наверное, даже удивилась или обиделась.

А так — всё было в полном порядке…

Конечно, она никак эту мою реакцию специально не подчеркивала, и уж словесно вовсе не комментировала, но так… так понятно прижималась ко мне — не боком, а своим девичьим, налитым силой, фронтом, словно забирая меня вместе со всем реагирующим организмом внутрь себя, вбирала, впитывала, зажимая мою восставшую суть между своих могучих ляжек.

Я почти стонал от неведомого мне раньше мучительного наслаждения. Танцы, ну — конечно же! — танцы! Под патефон…

Пластинка кончалась, и я с замиранием ждал, что же делать, когда она совсем кончится, оборвётся печальным звуком в воздухе, как тогда себя вести, куда деть свою зримую реакцию… Но Тамара женским демоническим чутьём, по моему глубокому мнению — сверхъестественным, понимала моё состояние. По её губам не скользило даже тени усмешки, но какая-то лёгкая зыбь улыбки и сочувствия и собственного удовлетворения пробегала по лицу, как прикосновение паутинки, и я всё же улавливал это прикосновение паутинки удовлетворения, если не сказать — удовольствия, улавливал остро циркулирующими во мне соками, индуцированными её настроем.

Цепко прижимаясь ко мне и прихватывая на всякий пожарный случай меня крепенькой левой рукой, Тамара, не сбиваясь с темпа, подталкивала меня коленом и животом ближе к ящичку и чёрному диску, который угрожающе замедлял ход, правой рукой накручивала заводную изогнутую ручку (подобие дому, как сейчас незадачливый шофёр пытается пустить стартёр) и ставила никелированную головку микрофона с иглой на вывихнутой шейке снова на начало, на самый краешек пластинки. Мои боль и острое наслаждение продолжались, и не было сил, да и не появлялось желания прервать эту мучительную и прекрасную пытку.

Незаметно стало совсем темно. Ещё некоторое время мы продолжали топтаться по середине комнаты в полной черноте, слушая только прикосновение тел, но не видя даже слабых контуров друг друга. Да и вообще…

Если бы меня тогда попросили ответить на вопрос — красивая Тамара или нет? — я бы не смог ответить, и удивился бы вопросу. Разве это имело значение?! А уж если бы дали задание, как в школе, — обрисовать портрет её по всем законам классических литературных описаний, ну там цвет и выражение глаз, лица, волос, очертания рта или лба, форма носа — интересно, какой нос у Тамары — римский или курносый, не имею понятия! — я бы только рассмеялся в ответ. Ничего я не видел, ни-че-го-шеньки!

И не только из-за темноты…

— Погоди… — сказала Тамара. — Лампу налажу…

И отодвинулась от меня в поисках спичек. Всей поверхности моего тела вдруг стало прохладно и неуютно. Я только опустил руки и так и остался стоять посредине комнаты, не решаясь самостоятельно сделать ни одного движения.

Тамара принесла из соседней комнаты лампу-десятилинейку с большим чуть закопчённым стеклом и прозрачным резервуаром густого синего цвета для керосина, поставила её на голый, ничем не прикрытый скоблёный стол, уменьшила огонёк на фитиле до самого крайнего возможного предела — и снова подошла ко мне, стоящему столбом. Все части её тела налаженно и точно нашли прежние счастливые места, мои руки согласованно обхватили её… И непонятно почему, вместо вступления в такт танцевальному ритму, произошёл длинный, затяжной, до потери дыхания, не слишком умелый, но самозабвенный поцелуй…

— Ого… — не удивившись, выдохнула Тамара. — А ты, оказывается, ничего. Можешь мышей ловить…

И снова потянулась к моим губам. Потом, не отрываясь друг от друга, она в некотором подобии танца, подталкивая и направляя меня всем телом, а также и губами, задвинула меня за шкаф, где находился топчан с матрасом.

— Посидим… — шепнула в ухо Тамара. — Рядышком. Да ты не отодвигайся…

И положила мою руку на своё колено, обтянутое простым нитяным чулком. Моя рука обречённо шевельнулась и судорожно дёрнувшись, двинулась чуть выше…