И произошло невероятное: Наина согласилась! Она стащила с себя платье и, придерживая одной рукой косу, юркнула к нам под одеяло, но со стороны Танюры.

— Дай-кось я тебе лифчик расстегну… — заботливо предлагает Татьяна. — Да чулки-то тебе зачем?!

Девчонки крепко обнялись и стали тереться друг о друга, словно резвящиеся кобылки на весеннем лугу, и вот тут-то я впервые воочию увидел, что соски у Наины — большие, — и не тёмно-коричневые, как у Татьяны, а соблазнительно рябинового цвета, когда та тронется морозцем и станет пронзительно-сладкой… А чуть позднее я узнал ещё, что коленки у неё тугие и гладкие аж до скользкости, словно яблочная кожура, и — прохладные. А вот выше… выше она мою руку не пускала, и мои нетерпеливые пальцы долгое время спустя всё натыкались на тугие резинки её трусов — сразу же над коленями… Хотя, следуя заразительному примеру Татьяны, нашему «баловству» она обучалась необычайно быстро…

И под гостеприимным лоскутным одеялом мы часто оставались на ночь все трое.

Первую парадную половину их дома — добротного пятистенка — занимала их мать, старшая медсестра в местной больнице. Григорьев-отец погиб на фронте, и Елизавета Касьяновна жила в парадных горницах изолированно со своим… как бы это помягче выразиться… со своим постоянным квартирантом, жгучим брюнетом грузинского типа, который осел в нашем городке на спецпоселении. Как мне казалось, больше всего в квартирной хозяйке его привлекал некий спиртовой аромат, незримым облачком витавший вокруг её внушительных габаритов фигуры…

На «нашу» часть дома она никогда не заходила, предоставляя Наде и Наине полную свободу. Эта вторая половина являлась, так сказать, хозяйственной: в кухне стояла большая русская печь, здесь же имелся квадратный лаз в погреб-подвал, и ещё кладовая с припасами и заготовками, а также комната, двумя окнами выходящая в сад и огород. Вот эту-то комнату, одну стену которой целиком составлял бок русской печи, и занимали сестры.

Эта половина имела отдельный, независимый вход, что было очень удобно для наших занятий… не в школьном, разумеется, смысле.

Мы лежали рядышком, ощущая и согревая друг дружку, словно зверёныши, — волчата в логове или щенята в конуре, спали сладко и безгрешно…

Иногда какая-нибудь из девчонок вдруг приподымалась и, нехотя потягиваясь, в одной ночной сорочке, шлепая босыми пятками, выскальзывала за дверь — к большому ведру на кухне по малой нужде. А вы можете себе представить, какое долгое и опасное путешествие ждало бы кого-нибудь из нас, вздумай мы в снежную декабрьскую ночку отправиться к дальнему концу огорода, по узкой тропке между полутораметровыми сугробами в деревянный сортир, да ещё когда морозец — по старику Цельсию! — градусов этак под тридцать прихватывает за тёплую задницу?!

За дверью в кухню слышалось весёлое журчание, похожее на звонкий голосок весеннего живого ручейка, после чего босоножка с заметно похолодевшими пятками быстро юркала под блаженно тёплое одеяло и, расталкивая и раздвигая чересчур вольно раскинувшиеся тела, втискивалась на своё нагретое законное местечко.

Пользовался этим спасительным ведром и я, единственный мужичок в нашем коллективе. Иногда ведро набиралось почта полнёхоньким, — особенно ежели впереди нас ожидало воскресенье, и мы могли спокойненько поваляться подольше. А вот выносить это тяжёлое ведро, в котором плескалась тёплая, желтоватая и пахучая смесь всех наших молодых мочевых пузырей, — эта обязанность являлась моей мужской работой, расплатой за бесстыдное примазывание к слабому женскому полу…

Я был уверен, что Танюра щедро поделилась с Наиной тайной наших летних занятий…

Широкая душа!

И теперь наши и без того непростые отношения продолжались втроём…

…Похихикивая и шутливо отталкивая друг дружку, Танюра и Наина в одних трусах устраивались на кровати по обе стороны от меня.

Скорее всего наше «балование» можно было называть любовными играми с поцелуями. Странно, но по-настоящему, губы в губы, да ещё с заглатыванием языка, взахлёб и с долгой остановкой дыхания, целовались мы крайне редко.

Пожалуй, мы больше ласкали и облизывали друг друга. Я скользил языком по грудям то одной, то другой девушки, сначала по правой, потом — по левой, проходил короткими, отрывистыми «поцелуйными» шажками овражек между ними, мягко крутил губами крупные ягодины податливых сосков, — попеременно то у одной, то у другой, оставлял влажный след в ямке-ложбиночке между ключицами, щекотал её языком, и это вызывало лёгкие вздохи и повизгивания…

По молодости лет я ещё не постиг изысканного желания поцелуя в нижние губы и посасывание женского «язычка», тем более, что Наина с твердокаменным упорством продолжала всё время оставаться в трусах.

Я ещё очень любил путешествовать по животу, вылизывать, словно бы воду из крохотной чашечки самым кончиком языка пупок и те складочки на бёдрах, которые образуются, когда чуть сгибают колени: в этих складочках, всегда самую малость влажных, языку становилось чуть кисленько…

От Наины порою по-особенному пахло… нет-нет, не какими-нибудь удушливыми арабскими духами, а тёплым парным молоком. В её домашнем хозяйстве находилась величавая белая коза по имени Майка и в наинкины обязанности входила как раз её вечерняя дойка.