— Господи, — сказал я, — да что же это такое? Выто сами понимаете?

Лабиринт медленно поднял голову.

— Шубертовская овца, — убито пробормотал он. — Только от нее мало что осталось.

Шубертовская овца — та самая, которая носилась и скакала, как веселый щенок, игривая и дурашливая. Я наклонился и разгреб листья, частично прикрывавшие несчастную тварь. Мертвая, мертвее и не придумаешь. Глаза остекленели, рот полуоткрыт, брюхо вспорото, вываленные наружу внутренности сплошь усеяны трудолюбиво копошащимися муравьями. И явственный запах дохлятины.

— Но как, почему?. — Лабиринт недоуменно потряс головой. — Кто мог это сделать?

Негромкий, но явственный треск заставил нас резко обернуться.

В первый момент я ничего не увидел. Затем кусты шевельнулись, и мы с Лабиринтом различили вдруг его очертания. Без всяких сомнений, это существо стояло там все время, стояло и смотрело, что мы делаем. Тощее и очень длинное, со злобным блеском в глазах, оно слегка походило на койота, только койота небывало огромного. Густо поросшее длинной, неопрятно свалявшейся шерстью, оно смотрело на нас, чуть приоткрыв зубастую пасть и вроде бы удивляясь, по какому праву мы вторглись в его владения.

— Вагнеровский зверь, — хрипло пробормотал Лабиринт. — Только он изменился. Сильно изменился. Я едва его узнаю.

Существо понюхало воздух, шерсть на его загривке встала дыбом. Затем оно попятилось и растворилось в сумраке леса.

Мы стояли и молчали. В конце концов Лабиринт стряхнул с себя оцепенение.

— Так вот чья это работа, — медленно сказал он. — Я почти не верю своим глазам. Но почему? Что…

— Адаптация, — сказал я. — Если выгнать обычную домашнюю кошку в лес, она либо погибнет, либо одичает. То же и с собакой.

— Да, — кивнул Лабиринт. — Чтобы сохранить себе жизнь, собака становится волком. Закон джунглей. Странно, что я не подумал об этом раньше. Так бывает всегда.

Я взглянул на мертвое животное, затем обвел глазами немые заросли. Адаптация — если не что-нибудь похуже. У меня появилась некая идея, но пока что я не хотел ее высказывать.

— Мало мы их видели, взглянуть бы еще, — сказал я. — На каких-нибудь других. Давайте поищем.

Мы начали обшаривать окрестности, раздвигая траву и отводя лезущие под ноги ветки. Если я помогал себе подобранной палкой, то Лабиринт ползал на четвереньках, ощупывая каждую кочку и близоруко всматриваясь в землю.

— Даже дети превращаются в зверенышей, — сказал я. — Вы помните индийских детей-волчат? Никто не верил, что когда-то они были самыми обыкновенными детьми.

Лабиринт молча кивнул; он был крайне удручен, и по слишком понятной причине. Его первоначальная идея оказалась ошибочной, в корне ложной, и сейчас он увидел последствия этой ошибки. Да, музыка, превращенная в живых существ, может выжить, однако он не учел уроков Сада Эдемского: после того, как существо создано, оно начинает свою собственную жизнь, тварь перестает быть собственностью творца, он не может более формировать его и направлять в соответствии со своими желаниями. Бог должен был испытывать ту же самую печаль — и то же самое унижение, что и Лабиринт, когда бессильно наблюдал, как Его твари, и в частности человек, изменяются ради выживания. Выживание музыкальных существ утратило всякий смысл: созданные, чтобы защитить прекрасное от зверства внешнего, они озверели сами, внутренне. Доктор Лабиринт прервал на секунду свои поиски и поднял на меня полные муки глаза. Да, он обеспечил им выживание, но кому и зачем оно теперь нужно? Я попытался изобразить ободряющую улыбку, но он поспешно отвернулся.

— Ну стоит ли вам так убиваться? — сказал я. — По сути, вагнеровский зверь не так уж и переменился. Он ведь и прежде не отличался особой сдержанностью. Агрессивность всегда была одной из его главных…

Моя фраза осталась незаконченной. Доктор Лабиринт болезненно вскрикнул и вскочил на ноги, сжимая левой рукой правую.

— Что там такое? — воскликнул я, подбегая к содрогавшемуся от боли Лабиринту. Он жалобно протянул мне руку. — Что там такое? Что с вами?

Я перевернул маленькую, иссохшую ладонь. На ее тыльной стороне ярко краснели царапинки. Еле заметные в первый момент, они быстро, прямо на глазах, вспухали. Доктора ужалила, ужалила или укусила, какая-то ядовитая тварь. Я наклонился, внимательно всматриваясь в траву, и наугад потыкал палкой. Что-то шевельнулось. Из-под сухой ветки вынырнул небольшой золотистый шарик, негусто усеянный шипами; он торопливо покатился от меня, явно намереваясь улизнуть в кусты.

— Ловите же, ловите! — крикнул Лабиринт. — Быстрее! Я выхватил из кармана носовой платок и бросился в погоню, ни на секунду не забывая о шипах. Шарик отчаянно уворачивался, но в конце концов мне удалось закатать его в платок.

Лабиринт пораженно смотрел на недовольно шевелящийся узелок.

— Это просто не укладывается в голове, — вздохнул он. — Думаю, нам лучше вернуться домой.

— Так что же это такое?

— Одна из баховых букашек. Но она неузнаваемо изменилась…

Быстро темнело, так что, возвращаясь, мы не столько видели тропинку, сколько искали ее на ощупь. Теперь уже я отводил лезущие в лицо ветки, Лабиринт же уныло плелся позади, то и дело потирая пострадавшую руку.

В конце концов мы добрались до дома и поднялись по ступенькам на заднее крыльцо. Лабиринт отпер дверь и сразу же пошел на кухню. Здесь он включил свет и поспешил к раковине.

Я достал из буфета пустую банку и осторожно вытряхнул туда свою добычу. Золотистый шарик раздраженно заметался, и я счел за лучшее закрыть банку крышкой. На кухне повисло долгое молчание. Лабиринт дул на ужаленную руку, я сидел за столом и опасливо смотрел, как бахова букашка пытается найти выход из стеклянной тюрьмы.