Откинувшись на спинку кресла, упекая дым в потолок, Смолин разглядывал большую застекленную фотографию, висевшую аккурат напротив. Цветная фотография (должно быть, качественная американская пленка), но сразу ясно, что сделана она десятилетия назад, — даже если не обращать внимания на лица. Ну а ежели обратить…

Трое на фоне редколесья, все в светло-зеленой форме без знаков различия, с громадными пистолетами на поясах. Слева — молодой белозубый негр, самый высокий из троицы, самый из них веселый, уперевший руки в боки. В центре, конечно же, Шевалье, каким он был лет сорок с лишним назад. А справа…

Тот самый легендарный деятель, чьи берет и борода известны сейчас всему миру — увы, исключительно благодаря усилиям циничных козлов, превративших эту физиономию в раскрученный коммерческий брэнд… Че Гевара, конечно.

И надпись, занявшая весь нижний правый угол фотографии. «Компаньеро Контратьеф» — это еще можно понять, а вот остальное Смолин понять не мог по причине совершеннейшего незнакомства с наречием Дон Кихота. И размашистая подпись Че. Шестьдесят третий.

Смолин вдруг обрушился в прошлое, в свое безмятежное пионерское детство, когда жизнь была прекрасна и удивительна, когда трещали барабаны и заливались горны, а из репродуктора рвалось:

Куба, любовь моя! Остров зари багровой… Слышишь чеканный шаг? Это идут барбудос…

«Шестьдесят третий год, — подумал Смолин, охваченный некой угрюмой, тяжелой тоской. — Мы были сопляки, мы во все это верили… а Пашка, дурак, вздумал вдруг, кривляясь, проблеять неведомо кем пущенную пародию на эту песню:

Слышишь собачий лай? Это идут барбоски. Ты поскорее в кусты удирай… Слышишь собачий лай?

«Мы его побили, — вспомнил Смолин. — Мы его побили дружно и качественно, хотели сорвать пионерский галстук, но Пашка убежал, хныча и разбрызгивая красные сопли, и никому потом никогда не пожаловался, хотя ябеда-корябеда была та еще… Мы были искренни в той ярости… и, пожалуй что, не следует над ней смеяться, потому что, как ни прикидывай, эти кубинские бородатые парни были совсем не то, что нынешние долбаные террористы. И детства своего пионерского пронзительно жаль в первую очередь оттого, что мы тогда были счастливы непонятным и невозможным сегодня счастьем, мы жили в лучшей на свете стране в самое лучшее время… ну, главное, мы в это верили, и точка…

Нет уж, — подумал он уверенно, — фотография в продажу не пойдет. Перебьются».

Он был не сентиментален, ничуть. Он просто-напросто собирался себе оставить, коли уж имел на то право, фотографию с Че и еще одну штуку — эту по соображениям вовсе уж не ностальгическим.

Выйдя в гостиную, он подошел к стене, и не обращая внимания на прочий холодняк, украшавший ее в превеликом множестве, уверенно снял с крючка шпагу в черных ножнах, обнажил, крест-накрест махнул клинком, размашисто и умело — и дважды шумно прогудел рассекаемый воздух.

На вид — сущая безделушка, игрушка этакая весом всего-то в четыреста граммов. А на деле — смертельное в умелой руке оружие, способное в секунду отправить человека к праотцам или куда ему там ближе.

Шпага королевских гвардейцев Карла X, последнего Бурбона на французском троне: недлинное трехгранное лезвие со скупой гравировкой, прямо-таки игрушечный эфес с увенчанными короной тремя бурбонскими лилиями на щитке. Легонькая, изящная безделушка вроде бы, но достаточно сильной руке сделать выпад — и у любого богатыря, если оплошает, моментально высунется из спины добрые полметра окровавленного острого железа…

Стиснув губы, с застывшим лицом, заложив левую руку за спину, сделал несколько выпадов, проворно отступил, ударил сбоку. Он не забавлялся сейчас — и в самом деле представлял перед собой живого человека… Вот только никак не мог определиться насчет лица. Много там было лиц, в тумане — и ни одна рожа, если рассудить, недостойна благородной схватки на гвардейских клинках…

Вложил шпагу в ножны, вернулся в кабинет, наугад выдвинул ящик стола. Награды в коробочках, награды в твердых пластиковых конвертиках, награды, лежавшие просто так, кучкой. Красная Звезда… юбилейки… «За отвагу»… это, конечно же, кубинские… а это Тунис, значит, Шевалье и там отметился… Египет, конечно, зеленая ленточка, Садат с Гамалем… говорят, когда наших спецов выводили, у трапа самолета стоял абориген с мешком и вручал ее каждому, непринужденно из мешка вынимая, и наши к ней относились пренебрежительно… что ж, похоже, единственная из многочисленных, не снабженная застежкой, Шевалье ее явно никогда не надевал… А это что? А это, признаемся честно, даже старому антикварному волку неизвестные регалии, понятно только по символике, что военные… Ладно, разберемся.

Ну что же, все это, вместе взятое, стоит немало, поскольку с документами Шевалье, как и Смолин, совершенно не был сентиментален, не видел никакого смысла в том, чтобы кто-то после его смерти — кто?! — все эти награды вечерами перебирал почтительно, затуманенно глядя вдаль… и уж конечно, он ни за что не согласился бы устроить в «Рапире» уголок собственной боевой славы. Иначе четко оговорил бы нечто подобное в последнем послании Смолину. Уж обязательно. Нормальный рациональный подход: продать все подороже, а деньги пустить на «Рапиру». Вот и продадим как можно дороже, постараемся, а если присовокупить ко всему находящемуся в квартире саму квартиру, трехкомнатную «сталинку» в центре, получится совсем неплохо. Мы, спецы…

Звонок залился певучей трелью совершенно неожиданно. В первый миг Смолин даже вздрогнул, выругал себя, но тут же подумал, что стыдиться тут нечего: жизнь в последнее время пошла такая, что вздрагивать при резком звонке в дверь или шагах за спиной вроде как бы уже и не позорно…

Шевалье никогда не был законченным романтиком, а потому глазок в двери у него имелся. Смолин, припав глазом к окулярчику, тут же потянулся отпирать дверь.

На лестничной площадке стояли трое: майор Горобец, все в том же сером кительке с планочками, и двое в цивильном — один Смолину заочно знаком, другой незнакомый вовсе, но вид у всех троих одинаково специфический. Как говорится, погоны подразумеваются.