Он и сегодня думал не столько о мести, сколько о самом процессе мщения, перебирая все его возможные разновидности, начиная от сожжения на костре и кончая принуждением к самоубийству Вишневецкого, пытая его различными кислотами, нестерпимо больно разъедающими кожу.

Юрию Вишневецкому тоже плохо спалось в эту ночь. Но под утро, передумав и переосмыслив свои подозрения, он отбросил их и решил, что его страхи напрасны, что они вызваны трусливостью и малодушием.

— Я здесь, дорогой Аверкий Трофимович, — молодцевато отрапортовал Вишневецкий, появившись под окнами дома Мерцаева.

— И очень хорошо, — послышался из открытого окна голос Мерцаева. — Проходи и садись в тележку.

На дворе ожидал старик кучер Михеич и запряженная серая мерцаевская лошадь.

Аверкий Трофимович вынес ружья и торжественно опоясал патронташем Вишневецкого:

— Посвящаю в славный орден охотников. Вручаю.

Сияющий Вишневецкий любовался безукоризненным бельгийским бескурковым ружьем двадцатого калибра. Такого не бывало и у прожженного взяточника — его отца.

— В путь, Михеич, — приказал Мерцаев.

Старая, но еще сильная лошадь быстро вынесла охотников на знакомую дорогу, проходящую через комаровские дачи.

— Как хорошо кругом, Юрий Ростиславович!

— Да-а… Сегодня, наверно, весь день будет солнечным…

— Наверно, наверно, — сказал Мерцаев и улыбнулся.

Вишневецкий шутил, смеялся, а когда приехали в Комаровку, прицелился и хотел выстрелить в стрекочущую сороку.

— Нельзя, — строго сказал Мерцаев. — Что ты? Это верная неудача на охоте. Первый выстрел — только по хорошей цели.

Михеичу было приказано распрячь Серого и попасти его в лесу до возвращения охотников.

Примильвенские леса не так густы и глухи, как закамские, но и тут есть совсем таежные места. Туда-то и вел Мерцаев Вишневецкого. И когда они отошли довольно далеко, Аверкий Трофимович спросил:

— Скажи, пожалуйста, Юрий Ростиславович, наверно, трудно убивать человека?

— Я… я не знаю, — ответил он и, настороженно посмотрев на Мерцаева, спросил: — А почему это вас интересует, Аверкий Трофимович?

— Чтобы знать на случай, если придется кого-нибудь отправить в лоно Авраамово. Мне еще не приходилось этого делать, — говорил не торопясь, будто рассуждая, Аверкий Трофимович.

— Так и мне не… Не считая этой… Краснобаевой. Ну, так это же не убийство, а военный долг. Убийство — совсем другое…

— Да, ты прав, прикончить большевичку — это не убийство, а выполнение долга, — продолжал рассуждать Мерцаев. — А убийство — это совсем другое. Скажем, если бы ты вдруг ни за что ни про что отправил человека на тот свет. Допустим, моего Игоря.

Вишневецкий остановился.

— Вы, Аверкий Трофимович, приводите какие-то странные примеры. Этим не шутят.

— А я и не шучу, мой мальчик… Я просто проверяю Злую сплетню, пущенную этим… Как его… Сухариковым, твоим завистником.

— За такие сплетни убивают, не выясняя, убийство это или наказание лишением жизни.

— Ты совершенно прав, моя умница. Хочешь несколько унций успокаивающе-тонизирующего? Не следует всякую чушь принимать близко к сердцу. Прошу.

Аверкий Трофимович отвинтил колпачок фляжки, затем налил в него спирт с ландышевыми и валерьяновыми каплями.

— Благодарю вас. Только очень крепкое, — закашлялся Вишневецкий после проглоченного спирта. — Это же почти не разбавленный.

— Чистейший ректификат. Огонь, сгущенный до жидкостного состояния. Блеск! — Налил и выпил Мерцаев трижды. — Теперь можно вести разговоры на любые темы. Ну как я, мой юный коллега, мог поверить этому потомку осла и бакалейной лавки, будто ты, чтобы спасти свою жизнь, убил топором моего мальчика? Какая неумная клевета! Это же десятый век.

— За это поплатится клеветник.

— И ты будешь прав. Пиф-паф, ой-ой-ой, умирает зайчик мой! Не зайчик, а Сухарик. И главное, такие подробности. Убивал лежачего. Какая чушь! Ну, подумай, какая лишенная всякого здравого смысла клевета. Разве мог так поступить один школьный товарищ против другого школьного товарища. Я имею в виду этого Сухаря. Черт бы его не видал!

Любуясь собой и еще более Вишневецким, которого коробило, как бересту на огне, Мерцаев, кажется, видел теперь, как умирал его сын. И ему хотелось как можно дольше изматывать этого приговоренного им к смерти слизняка. И он опять начал оправдывать Вишневецкого, чтобы через несколько минут ввергнуть его в леденящий испуг.