— Нет, ну так похож! — снова обрадовалась женщина. — Ему интереснее существование огня, чем хлеба. Не боится смерти и не снится пища!

— Может, ты наврал нам? — с надеждой спросил другой. — С фамилией?

— Нет, не наврал. Я Насадный.

— Погоди, а как звали твоего отца?

— Людвиг.

Они вновь обрадовались, засмеялись, и этот смех среди заваленного снегом, стынущего, полумёртвого города показался диким.

— Ну вот! Вот! Правильно! Людвиг! Его отец — Людвиг!

— Но фамилия — Насадный, — с сожалением произнёс Святик — так не хотелось разочаровывать этих гоев.

— Фамилия может быть какая угодно, — в ухо проговорила женщина. — Главное, твой отец — Людвиг.

— Мама всё время ждала, — вставил Святик. — Придёт помощь… От папы! Он пришлёт за нами и вывезет из блокады.

— Вот он нас и прислал!

— Он воюет?

— Сейчас воюют все. И твой отец тоже усмиряет войну.

Военный поднял Святика и понёс по занесённым трамвайным путям.

— Поедешь с нами! Ты же хотел в эвакуацию? На Большую землю?

— Мама хотела, но нас всё время вычёркивали из списков и в грузовиках не хватало места.

— Летарии вывозят своих детей, а ты им не нужен.

— А мама? Мы её тоже возьмём?

— Нет, Насадный, — мягко и строго проронил согревающий. — Мы берём только детей.

— Тогда я не поеду, — с тоской выдавил Святик и попытался освободить ноги из тесных брюк женщины. — Без меня она погибнет.

— Она не погибнет. Мы оставили ей много продуктов и лекарств.

— А долго будет эвакуация?

— На время блокады. Через год её снимут, но ты вернёшься лишь через два.

— Почему через два? — испугался он.

— Тебе нужно учиться, закончить хотя бы два класса. Ты и так отстал от своего возраста, не ходил в школу…

— В Ленинграде давно не учатся в школах…

— А на Большой земле ты станешь учиться.

— И зубы вырастут? — с надеждой спросил Святик о самом сокровенном желании.

— У тебя вырастут отличные зубы! — засмеялись военные. — И большие кулаки! Ты сможешь постоять за благородных людей и никакой летарий не сможет отнять у тебя валенки.

Его принесли в трамвай, где было удивительно тепло и где сидело уже десятка два таких же блокадников, как он. Многие спали, сытые и разморённые, некоторые ещё ели бутерброды с маслом и сыром, запивая горячим чаем.

Стояли так долго, до ночи, а люди в военном приводили и приносили новых детей, отогревали, кормили и укладывали спать. Наконец, ночью трамвай тронулся и покатил по расшатанным рельсам куда-то прочь из города, над которым повисли необычно яркие звёзды. Однако дети вокруг говорили, что это летят тысячи зажигательных бомб…

И это было последнее, что он запомнил о блокадном Ленинграде.

Спустя ровно год наши войска и в самом деле прорвали блокаду, а ещё через год Святослав вернулся домой вместе с другими беженцами. Мать за это время поправилась, вылечилась от ревматизма, помолодела и ходила на работу в Управление железных дорог. В Ленинграде начали открывать школы и экзаменовать детей, чтобы определить, с какого класса продолжать учёбу. Мать привела его с расчётом отдать в первый, но он сам встал в группу пятиклассников.

— Вообще-то мне можно и в восьмой, — сказал он. — Только по возрасту не примут. А сюда, может быть, и возьмут…

Он походя ответил на все вопросы по основным предметам, однако из-за малых лет ему разрешили учиться лишь в третьем. А когда спрашивали, откуда у него такие знания, Святик отвечал, что учился в эвакуации, и этого было достаточно: люди после блокады не особенно-то проявляли участие в чужих судьбах, ибо от своего тяжкого горя и нужды утратили способность к сопереживанию и чувствительность.

Пока учился в младших классах, осваивая дома программы восьмого, девятого и десятого, и пока жили в старой квартире на Пятой линии, помнил многое из того, что приключилось с ним. Только вот память эта имела свойства, такие же как чувства: всё невостребованное постепенно стиралось, исчезали детали, подробности. И напротив, сознание наполнялось деталями и подробностями текущего времени.

Однажды, весной сорок пятого, они с матерью вернулись с разборки завалов и обнаружили в своей квартире полтора десятка подселённых соседей, и не ленинградцев вовсе, а беженцев из западных районов, которым захотелось жить в Ленинграде. Тогда это было возможно, власти стремились заселить полуопустевшие города, чтобы восстанавливать народное хозяйство. Правда, соседи не работали, а только спекулировали, заваливая квартиру дефицитными товарами, к тому же оказались каким-то одним большим семейством или кланом, громким, крикливым, вечно конфликтующим между собой, но до поры, пока рядом нет чужих. Как только Насадные появлялись, они мгновенно объединялись и наваливались скопом без всякой причины. Впрочем, причина была: старожилы этой квартиры, мать с сыном, мешали семейству, занимая небольшую комнатку с окнами во двор, а поводом служил выломанный за блокаду и сожжённый паркет.