Но он не хотел побеждать, и Святослав Людвигович много думал об этом, и часто, в зависимости от настроения, поддерживал чиновника и думал о будущем.

Документацию ему вернули. И — слава Богу! — вовремя, потому что как только он получил назад своё творение, началась массовая утечка мозгов на Запад, а с ними вместе и многих государственных секретов, связанных с новейшими технологиями. Но по едва уловимым приметам академик понял, что её читали и даже изучали, оставалось надеяться — не скопировали из-за секретности.

Хотя, кто знает…

На аэродроме Латанги, открытом триста дней в году, как всегда сидело полчище самолётов, посаженных здесь из-за дождей и штормовых ветров по всему Арктическому побережью до Чукотки. В здании порта шёл грандиозный ремонт, и хорошо что помещение отделывали не сразу всё, а лишь одну половину, отгородив её невысокой стенкой и завесив зелёной строительной вуалью, поэтому казалось, что народу в аэровокзале набилось вдвое больше, чем обычно. Полчища пассажиров из-за нехватки мест, как обычно, стояли на ногах, а полчища тараканов по этой же причине сидели по стенам и потолку.

Многое изменилось за прошедшие годы, меньше стали летать по причине дороговизны билетов, больше тащили с собой сумок с товаром, чтобы хоть немного окупить проезд, меньше есть по той же причине и больше пить, ибо спиртом теперь торговали круглые сутки и повсюду.

Однако самой важной переменой было то, что не передавали больше песню «Надежда», с давних пор ставшую талисманом в мерзкую пору нелётной погоды.

На Астроблему, судя по расписанию, теперь ничто не летало — специальная авиаэскадрилия прекратила своё существование вместе с городом и последним вылетевшим из Звёздной Раны человеком. А по праву капитана тонущего судна им был Насадный.

Все эти годы мёртвый город стоял без какой-либо охраны, хотя было оставлено много техники и материальных ценностей — вывозить себе дороже. Полагали, что в глухой, незаселённой тундре (ближайшая фактория в семидесяти верстах) воровать просто некому; талабайцы хоть и испорчены цивилизацией, «огненной водой» и колхозной жизнью, однако же в тундре чужого не возьмут, если только это не спирт. Для академика город не умер, а как бы временно опустел, законсервировался до следующего поколения, впал в спячку, чтобы потом проснуться и вновь стать молодым. Покидая его, Святослав Людвигович сам проверил, не осталось ли воды в отопительных системах жилых домов и зданиях строящегося комбината, все ли окна заделаны жестяными щитами, дабы сохранить стекла от ветров, закрыты ли двери подъездов, а самое главное, подметены ли улицы, после скороспешного, массового отъезда жителей, когда швыряли на землю всё, что не нужно или не утолкать в самолёт.

Он не мог предположить, что бережёт своё детище для каких-то братьев Беленьких, которые купили его с потрохами и теперь там хозяйничают. Если бы не цель, с которой они пробирались на Таймыр, академик явился бы в астроблему открыто и устроил спрос. Однако сейчас приходилось таиться, прятаться, скрываться под чужой фамилией. Ещё в Пулково, ка только вышли из такси, Дара открыла сумочку и подала Святославу Людвиговичу новый паспорт:

— Мы - муж и жена, — заявила она. — Летим в Латангу к родственникам. Запомни свое новое имя.

Академик взглянул на документ пустыми глазами и сразу же понял, что никогда не сможет запомнить его, а тем более отзываться, если окликнут. Он никак не мог забыть сцену прощания Дары и Мамонта в его доме, и потому даже формальные отношения вызывали тогда у Насадного резкое неприятие. У академика сложилось полное впечатление, что на его глазах по неизвестной причине расстаются два влюбленных человека, неспособные жить друг без друга.

Водрузив на шею академика амулет с некой монорайской солью, Дара подошла к своему спутнику, обняла и уткнулась лицом в грудь.

— Мне было хорошо с тобой, милый. — Сказала со слезами в голосе. — Буду всю оставшуюся жизнь помнить каждый день прожитый вместе.

— Трудно вот так сразу отвыкнуть, — произнес человек, называющий себя Странником. — Мне будет не хватать тебя. Кто теперь прикроет меня в дороге?

— Ещё не поздно отказаться, ты сам выбрал путь и всё в твоей воле.

— Ты же знаешь, нельзя отказаться.

— Знаю.

У академика было ощущение, что Мамонт уходит куда-то на смерть, на какую-то добровольную казнь. В его тогдашнем представлении столь нежное, трепетное прощание не могло иметь никакой иной подоплёки, и хотелось через собственное отношение к этой женщине крикнуть: "Безумцы! Что вы делаете?!"Он ещё не подозревал, что между мужчиной и женщиной могут существовать не только брачные, а другие отношения, и воспринимал всё по-житейски. И когда Мамонт ушёл, Насадный сдёрнул с вешалки плащи, бросил в руки Дары.

— Иди и догони его! Иди же, иди, жалеть будешь! 

Она была грустной, но тут рассмеялась.

— Почему? Я никогда ни о чём не жалею.

— Но вы же по-живому резали.

— Пожалуй ты прав. По-живому, — согласилась Дара. — Это естественно. Несколько лет мы были вместе, почти неразлучны, но только я получила другой урок.

— Урок? Что это значит? Какой к чёрту урок, если ты его любишь?

Реакция последовала совсем неожиданная: она вновь стала грустной, хотя в уголках губ ещё жила улыбка.