— Келлог.

— Да! Точно, Келлог. Я говорю, что не знаю никакой Келлог, я не интересуюсь личными делами Джейка Мишкина, а они говорят, я должен навострить уши и разузнать все об этой Келлог и Джейке Мишкине. И что мне делать? Во что ты ввязался, Джейк, откуда взялись эти гангстеры?

— Не знаю, Аркадий. Сам хотел бы знать.

Я рассказал ему о нападении на меня и мисс Келлог и о краже портфеля, но не стал объяснять, что в нем было. Однако Аркадий хорошо знал русских, а потому погладил подбородок и спросил:

— Так что лежало в портфеле, Джейк? Не наркотики?

— Не наркотики. Бумаги.

— Ты можешь отдать их, чтобы тебя оставили в покое?

— Не могу. Это долгая история. Мне хотелось бы знать, на кого твои зэки работают, если у тебя есть какие-то мысли на их счет.

— Учти, я тебе ничего не говорил.

Аркадий покусывал нижнюю губу, его взгляд метался из стороны в сторону. Видеть, как этот большой и уверенный в себе человек нервничает, точно воробышек, почти так же шокировало, как нападение ночных головорезов.

— Они работают на Осипа Шванова, — после долгой паузы прохрипел он. — Называют себя «Организация».

— Кто они такие?

— С Брайтон-бич. Еврейские гангстеры. Знаешь историю? Двадцать лет назад Америка говорит Советам: вы удерживаете своих евреев против их воли, как нацисты, вы преследуете их, не позволяете им уехать. Ну, Советы отвечают: ладно, вам нужны евреи, вы их получите. Потом они отправляются в ГУЛАГ, разыскивают всех преступников, у кого в паспорте стоит «еврей», и говорят: убирайтесь в Америку, убирайтесь в Израиль, доброго пути. Так они оказались здесь. Конечно, большинство евреев из Советского Союза — нормальные люди, мой бухгалтер один из них, милейший человек, но очень много и преступников. И они взялись за старое — контролируют шлюх, порнографию, наркотики, то, что вы называете вымогательством. Они очень скверные люди — вроде тех Сопрано, из сериала. Но Сопрано дураки, а эти очень хитрые, очень умные и к тому же евреи! И Осип среди них самый худший.

— Ну, спасибо за информацию, Аркадий.

Я встал, намереваясь уйти, но он жестом остановил меня.

— Они приходили и сюда, эти люди. Вчера утром. Они спросили, придешь ли ты сегодня, а потом просто сели и стали ждать. Я не мог есть, они сверлили меня взглядами, точно дикие звери. Прости, Джейк, но, думаю, тебе не стоит больше тренироваться здесь. Я верну деньги, только без обид.

— Ты выставляешь меня? Я хожу к тебе почти двадцать лет, Аркадий.

— Знаю, знаю, но есть и другие залы. Пойди в «Бодишоп», к примеру…

— Что? «Бодишоп» для хорошеньких мальчиков и девочек в модных костюмах, а еще для толстых парней, что крутят ногами колеса на тренажерах, читая «Уолл-стрит джорнал». Это для сосунков.

— Найди еще что-нибудь. Если ты будешь ходить сюда, мне придется шпионить за тобой, а если я откажусь… Не хочу, чтобы мой дом сожгли. В конце концов, у меня семья. Все очень серьезно, Джейк. Ты не знаешь этих людей. Если у тебя есть что-то, что им понадобилось, лучше отдай.

В словах Аркадия был смысл. Мы пожали друг другу руки, и я ушел, так и не вынув из сумки свои спортивные принадлежности. Я чувствовал себя так, словно меня исключили из школы за обман, которого я не совершал. Однако самый большой эффект произвело упоминание о семье. Я вспомнил, что и у меня она есть.

В моей записной книжке на страничке того дня и строчке под номером шесть тридцать стоит одна буква: «А». Это первая среда ноября; значит, вечером мне предстоял обед с семьей в доме бывшей жены; такая у нас была договоренность. Вообще-то, жена не совсем «бывшая», поскольку официально, в глазах государства, церкви и самой жены, мы все еще женаты. Амалия не соглашается на развод отчасти из религиозных соображений, но главная причина — она верит, что мы снова будем вместе, как только я излечусь от своей «психической болезни». Она считает, что стыдно бросать меня, когда я болен. Тот факт, что моя «психическая болезнь» это всего лишь страсть к женщинам, не имеет ни малейшего значения. Не знаю других супругов, поддерживающих подобные отношения, хотя ни на мгновение не думаю, что мы уникальны. Трое моих партнеров по фирме имели в сумме восемь жен, и каждый раз при очередном разводе я слышал роскошные истории про безумие, злобную мстительность, манипуляцию детьми, вымогательство. Я при всем желании не мог угостить их столь же душераздирающими рассказами. Да, я мучаюсь от ощущения собственной вины, но никак не от злобы жены, поскольку она женщина великодушная, добрая и всепрощающая. Приходится нести это бремя самому. Иисус в чем-то был очень прав, знаете ли: если хотите, чтобы тот, кто причиняет вам зло, страдал, ведите себя с ним по-доброму.

Пример тому — наши семейные обеды. Есть ли что-то более цивилизованное? Маленькая семья собирается за едой, чтобы показать: несмотря на расхождения, мамочка и папочка по-прежнему любят друг друга. И пусть папочка оставил семью, он все равно любит их всех, или другими словами (так моя дочь объясняла своему брату, я сам слышал): «Папе нравится ухаживать за женщинами больше, чем оставаться с нами». Какой плохой папочка! Даже ребенок способен понять это, даже Нико, который почти не интересуется другими людьми, может занести этот факт в огромную библиотеку своего мозга и почувствовать (если он вообще что-то чувствует) презрение.

Знаю, в моем «ухаживании за женщинами» нет никакого смысла, поскольку, как я уже говорил, Амалия в этом отношении — восторг и упоение. Известно ли ей, насколько она хороша, а если да, то откуда — ведь ее опыт практически исчерпывается мною? Ответ прост: она — очень близкая подруга моей сестры, этой ходячей энциклопедии блуда. Мне кажется, Амалия с присущей ей клинической швейцарской честностью рассказывала Мири обо всех самых мелких деталях нашей сексуальной жизни, и та заверила ее, что в этом отношении никаких недостатков у нее нет, а я — настоящая Жопа Западного Мира, раз не ценю своего счастья. Как бы ни было невыносимо, я исправно посещаю все эти обеды — в качестве наказания, наверное. Увы, легче мне не становится.