Я блаженно уснул.

И вдруг проснулся, просунул руку под подушку и сжал револьвер.

Дверь в каморку пытались открыть совсем так, как я пытался сделать это тем летом...

Пристыженный, я тогда ушел, а сейчас... Я слишком поздно понял, что произошло. Шпилька, обыкновенная дамская шпилька, которая удерживала великолепную прическу с крыльями бабочки, эта шпилька оказалась достаточной, чтобы снять крючок с петли.

И она вошла ко мне... Кто? Моя законная жена... перед богом и людьми, но только не перед моей совестью!..

Уж лучше бы это был Билл! Я по крайней мере знал бы, что делать...

Во сне я взлетел в снежное небо. Наяву я пал, низко пал... как только может пасть мужчина... в свою «брачную ночь».

Утром... утром она встала счастливая. Я никогда не думал, что Лиз может быть такой радостной, такой красивой!..

Но я не мог смотреть на нее, я опускал глаза, я был противен сам себе, я ненавидел себя! В Прекрасные Иосифы я, безусловно, не годился... Я обзывал себя павианом и двоеженцем...

Лиз стояла у окна, распустив волосы, и изредка оглядывалась на меня со счастливыми глазами.

– Милый, я назову нашего сына Роем, – сказала она.

Я готов был кусать подушку, рвать простыни, разбить свою голову о стену.

В этот день в сумерки, крадучись, пешком, бросив свой автомобиль, мы пробрались с Лиз на ближний железнодорожный полустанок.

Там не было пассажиров, кроме нас. Никто нас и не провожал.

Прощаясь, Том сунул мне холодный апельсин.

Стоял морозный июньский вечер. Электрические фонари были словно окутаны светящимися шарами.

Я передал Лиз апельсин.

– Можешь ты подбросить его? – спросил я.

– Может быть, положить на голову? – спросила она. Она была очень умна.

– Нет. Просто подбросить. Мне хотелось бы попасть в него на лету.

– Он совсем смерзся, как стекляшка, – сказала Лиз и подбросила апельсин.

Я выстрелил. Апельсин упал на перрон. Что-то звякнуло.

Мы с Лиз подбежали к нему.

Нет, я не попал. Апельсин был подобен кусочку льда... каким станет скоро весь земной шар.

Мы сели в поезд и поехали, сами не зная куда.

«Апрель первого года обледенения...

...В каменную щель смогла пролезть только я одна. Мне было страшно, но я знала, что это нужно. Ведь ради этого я и оказалась под землей, настояла, чтобы меня взяли с собой. И я не задумываясь полезла, освещая электрическим фонариком готовые придавить меня каменные глыбы, едва сдерживающие тяжесть полукилометровой толщи. Но об этом нельзя думать. Я извивалась, как змейка, и проползала все дальше и дальше. Камни влажные и скользкие. Не знаю, смогла бы я вылезти обратно? Повернуться невозможно, а при движении вперед приходилось расчищать перед собой путь, отбрасывать мелкие камни назад, отталкивать их ногами, загромождая щель. Отступления не было...

Именно с этого мгновения мне хочется продолжать свой дневник...

Я ползла вперед. Буров и Елена Кирилловна остались ждать в последней пещере, до которой мы добрались за двое суток, проведенных под землей. Дальше тупик, но Буров заметил щель и посмотрел на меня.

Я была тоньше Елены Кирилловны, как бы хорошо она ни была сложена. Только мне удалось бы пролезть в эту щелку. И я, умирая от страха, поползла...

Мой фонарик освещал мрачные черные камни, которых никогда не касался человек. Но тогда я об этом не думала, разгребая каменные завалы, и лишь горевала, что ломаю себе ногти.

Два раза я отдыхала, погасив фонарик и закрыв глаза. Один раз разговаривала с Буровым по радиотелефону. Узнала, что они расширяют вход в щель. Доносились удары кирки. Другой раз я слушала музыку из Москвы. У меня с собой был мой любимый транзисторный приемник, умещавшийся в брошке.

Не могла же щель упереться в стену!.. Ведь здесь протекал когда-то ручеек!

Я упрямо ползла вперед. Освещенные камни влажно поблескивали... И вдруг свет фонаря словно провалился куда-то вперед. В первый момент я ничего не поняла, решила, что фонарь погас, стала щелкать выключателем, испугалась... Потом у меня дух захватило совсем от другого. Предо мной зияла пустота.