– Я написал в газету, что присутствовал на первом дне Страшного суда, – сказал я. – Мне показалось, что все покойники вышли из могил и, корчась, ползли меж камнями. Я написал о том, что здесь видел.

– Если бы я могла, я выколола бы глаза всем, кто это видел. Этого нельзя видеть! – сказала Лиз.

– Может быть, надо лишить зрения тех, кто сделал это, – заметил швед.

– Они уже лишены зрения. Более того – рассудка. Когда бог хочет сделать кого-нибудь несчастным, он лишает его именно этого.

– Но не власти, – насмешливо напомнил швед.

Лиз странно посмотрела на него.

Швед делал какие-то измерения. Может быть, он ученый, что-то изучающий здесь? Не пойму себя, но я не мог задавать ему вопросов. Мы все трое, помогая эвакуировать из города еще живых, словно были связаны чем-то.

Говорят, древние римляне, побеждая особо непокорных, сносили их города до основания и перепахивали землю....

В своей статье я предложил перепахать землю, на которой стоял город. Не надо, чтобы хоть что-нибудь напоминало о его существовании. Этой «статьи ужасов» не напечатали. Это была моя первая отвергнутая статья.

Я рассказал о ней своим новым приятелям.

Мы сидели на куче щебня. В санитарную машину люди в марсианских балахонах грузили пострадавших.

В грузовик складывали мертвых. Из кузова торчали их руки и ноги.

Ко всему в жизни присматриваешься.

Нужно было вывезти несколько десятков тысяч трупов!.. Многим из тех, кто их вывозил без специальных костюмов – а их не хватало, – предстояло самим скоро стать трупами: ведь каждое тело, которое они грузили в кузов машины, излучало смертоносные гамма-лучи, незримо поражая живых...

Вечером мы снова встретились. Я предложил шведу свою палатку, и он согласился. Лиз, окончив дежурство, пришла к нам.

Я сказал:

– Во всем, что здесь творится, виноваты русские.

– Вы это написали в своей статье, и ее на этот раз приняли? – ехидно поинтересовалась Лиз.

Я кивнул.

– Почему же виноваты русские? – спросил швед.

– Потому что своей моральной помощью они мешают черным принять наш ультиматум. Ведь война продолжается. Разве можно допустить еще один такой же ужас?

– Об этом вы тоже написали?

– Нет, об этом написали мои коллеги, выдвинув теорию двух атомных взрывов: два взрыва ставят на колени строптивый народ. Так было в Японии... А ведь можно было бы не ждать второй бомбы.

– Вторая бомба взорвалась во всем мире, – сказала Лиз. – Нет человека на Земле, который не взорвался бы в священном гневе.

– Кроме тех, кто готовит вторую атомную бомбу, – вставил швед.

– А вы, Рой, разделяете эту дикую теорию второго взрыва?

– Да... И поэтому вы считаете, что я – подлец?

– В вас, Рой, видимо, два человека. Одного я уже готова ненавидеть, с другим хожу, сижу рядом, разговариваю. Одного печатают газеты треста «Ньюс энд ньюс», другого благословляют люди, бывшие при жизни в аду. Если бы я была царем Соломоном, я разрубила бы вас пополам: одну часть я втоптала бы в землю, другую... может быть, другую кто-нибудь даже смог бы полюбить.

– Полюбить... – горько сказал я. – Мир стоит на несчастной любви. Вот вы, Лиз... Вы счастливы?

– Я не знаю, в чем счастье. Быть нужной? Я всегда искала и нашла завидного жениха, но не стала счастливее. А вот здесь...

– Здесь вы почувствовали себя нужной, – сказал швед.

Мы уже знали, что его фамилия Сербург, по крайней мере, так обращались к нему те, кто являлся к нему за указаниями. Он был специалистом по радиоактивности.

Лиз благодарно посмотрела на него, потом положила свою руку на его огромную ручищу. Я отвернулся.

– А вы, Рой? Разве вы способны любить? – спросила она меня.

– Любить я способен. Но быть счастливым – я не знаю, есть ли в мире способные. После всего, что я видел... Может быть, счастье – это оказаться в грузовике? С торчащими вверх ногами?

Подошел мой эбеновый Геракл. Он принес нам ужин: разогретые консервы – свиную тушенку с бобами.

У меня была припасена бутылочка виски.

Сербург предложил Гераклу остаться. Мы с Лиз переглянулись.

Геракл замялся. Но не ушел.

Моя бутылка виски словно растворилась в вечернем воздухе. Мы ее и не почувствовали. Тушенка было чертовски вкусной. Чем страшнее вокруг, тем яростнее хочет жить твое проклятое тело.

Я спросил Геракла, что он думает обо всем случившемся. Он ответил по-французски: