Кеша озадачился – и выпил. Козин – тоже.

– Да, пусть! – снова встрепенулся Кеша. – Пусть такие, как мы с тобой, не прорвались на Запад. Что ж! Тогда мы гурьбой оволосеем на морозах. Принципиально! Но к истине, худые как скелеты, в конце концов прибежим однажды! И – остановимся перед нею нагишом! Как вкопанные! И остолбенеем, свободные, независимые! Обросшие, как медведи!.. Нарисуемся – хрен сотрёшь. Такова наша с тобой участь. Нам остаётся её – принять!

– Н-н-нет… Не желаю! – мотнул головой Козин.

– А я – желаю и всё тут! И ты меня, Козин, не остановишь. Или Запад – или «Порфирий Иваныч»! Среднего нам нынче не дано. Но ты, вообще-то, можешь, держаться за бабью юбку. Отстаивать здесь, вместе с буянскими, их кондовую самобытность. Пожалуйста. Хочешь закоснеть в тупике истории? Хочешь? Косней! Разрешаю… Я двинусь в неизбежное будущее – один! Как перст!

– А тогда зачем ты женился? – не понимал Козин – Да ещё – на буянской? Какой же бегущий человек на здешней женится? Здесь, брат ты мой, цветы – без запаха. А птицы, брат ты мой…

– …без голоса, женщины – без сердца. Козе понятно.

Козин поморщился едва приметно. Музыка в ту минуту стала звучать совсем тихо – кто-то в дальней комнате резко убавил громкость. И дети угомонились. Бронислава затаила дыхание.

– Женился ты здесь – для чего?! – настаивал Козин.

– Парадокс! – объяснил Кеша, хлопнув себя ладонью по лбу. – Расписался, дурак! Осчастливил неосмотрительно первую попавшуюся деревенскую вдову… А сегодня утром её соседка – представляешь, её родная соседка! – мне говорит: «Что вы наделали? Вы же образованный человек, за версту видно! И как только вы могли, жениться на женщине такого не тяжёлого поведения?! Её несерьёзность известна всей округе!»

– А ты что, сразу не мог догадаться, кто она такая? – хмыкнул Козин. – Я вот, например, женился на женщине самого нелёгкого поведения. Ты думаешь, просто мне было в городе такую отыскать? А потом ещё с ней же и жить?!. Но кто знал, что она – буянская? Влипли мы, брат, короче. Оба влипли.

В комнате наступила внушительная тишина – такая глубокая, будто в доме никто не жил.

[[[* * *]]]

– …А-а, – махнул рукой Кеша. – Да знал я. Всё знал про Броньку с самого начала! Если женщина сразу к себе повела!.. Это же яснее ясного. Нет, в первый раз меня видит – и впускает к себе без звука, представляешь? Безобразие… Конечно, её можно понять, я – практически неотразим: нарисовался – хрен сотрёшь! Но… разве порядочная женьшень так поступила бы? Порядочная женьшень всегда говорит «нет»! Невзирая на мороз. И только после этого – говорит: «да». А не наоборот… А непорядочная – сначала «да», потом «нет». Парадокс!

– Ну, а зачем тогда расписывался? – никак не мог уяснить Козин.

– А вот, ломаю теперь голову: и на хрена козе баян, когда коза – не хулиган?

– Тьфу, пошлость какая: да что у тебя всё козы на уме?! – лениво возмутился Козин. – Заладил. Мы же про женщин всё-таки говорим. При чём здесь козы, не понимаю…

Тут Бронислава решила было войти. Она вздохнула поглубже, сжала кулаки и поискала глазами чего-нибудь навроде кочерги. Но Козин, выпив и поморщившись, заговорил снова:

– Впрочем, ты ведь, старик, ничего не потерял. Поедешь опять к Зойке. Зойка же тебя не выгонит.

– Зойка? – глубоко задумался Кеша, налил в рюмки из бутылки и поморгал напряжённо. – Зойка – выгонит.

– Брось ты! Скажешь: «Люблю, жить без тебя не буду. Старался забыть. Пытался бежать от любви на край света!

Но… не могу без тебя. Не получается! И если ты не хочешь, чтобы я порезал себе вены…» Ну, не мне же тебя учить, старичок. Они на такие слова все слабые. Даже те, которые не чета твоим… Кстати, они – чем умней, тем на слова – слабее. Ты это учти.

Кеша прикидывал что-то в уме и держал свою рюмку наотлёте.

– …Всё равно выгонит! – огорчившись, сделал он прежний вывод и резко выпил.

А потом пояснил:

– Я же прошлый раз к ней Хрумкина привёл. Кретина из филармонии. Помнишь, длинный, в кирзовых сапогах? Ноги тонкие – а сапоги широкие. Болтаются. Хлоп! Хлоп! Хлоп!.. Он ещё на блок-флейте учился играть. Часа четыре дудит, на дырки перед собой изо всех сил двумя глазами смотрит – чтоб не сбиться, которую пальцами нажимать надо. И так в кирзовых сапогах надудится, со сведёнными к носу глазами, что они у него потом никак не разойдутся. Косой от блок-флейты встаёт, и косой на улицу в своих широких сапогах идёт. На все заборы лбом натыкается: хлоп, хлоп! Ты его знаешь…

– Ну, знаю.

У Брониславы уже ломило в висках – от чужого воздуха и от мужского дурного разговора, в котором не нашлось о ней одного-разъединого доброго словечка. «Батюшки-светы! Вон они какие – городские-то… Предатели все. Предатели они предательские! И не переделает их никто, – понимала теперь она в коридоре. – Никто. Никогда».

– В общем, пока Зойки не было, мы с этим лабухом после его училища весь холодильник сожрали.

Кеша взял маринованную кильку двумя пальцами за хвост, покачал её и уложил на кусок хлеба.