До безусого языга только теперь дошел смысл происходящего. Вперив горящий взор в товарища, он охрипшим голосом выдавил из себя:

– Ты… ты… все рассказал?

Тот, не поднимая головы, кивнул в ответ.

– Как ты… мог! Предатель! Ненавижу, не-на-вижу!

– Что ты говоришь? Я ведь ради нас… ради тебя! Мы будем жить, понимаешь, жить!

– Проклятый! Пусть солнце испепелит твое тело, пусть небо обрушится на твою голову! Пусть шелудивые псы разнесут твои кости по степи!

– Не говори так! Не говори! Не проклинай меня! – бородатый с мольбой протянул к нему руки. – Мы спасены, мы уйдем отсюда, куда захочешь.

– Не-е-ет! – безусый языг молниеносным прыжком свалил на землю одного из воинов и выхватил у него из-за пояса нож.

Сверкнули акинаки телохранителей, и пленника окружил смертоносный частокол. Бросив исполненный глубочайшего презрения взгляд на бородатого, безусый языг повернулся к вождю и вонзил себе нож в сердце. Телохранители вождя, остолбеневшие на какой-то миг от неожиданного поступка пленника, подхватили уже бездыханное тело. При этом кожаный шлем языга свалился с головы, и длинные черные волосы волной хлынули на землю.

– Женщина! – вскричал Меченый.

Воины, смущенные таким поворотом событий, молча расступились, и в образовавшийся круг вбежал бородатый пленник. Обезумевший от горя, он тяжело рухнул на землю рядом с телом своей подруги, что-то нечленораздельно выкрикивая.

Марсагет, пораженный увиденным не менее своих воинов, какое-то время стоял в хмурой задумчивости; затем дал знак увести бородатого языга – тот в исступлении грыз землю и до крови царапал лицо. Когда его подняли на ноги, он с нечеловеческой силой расшвырял воинов и с рычанием бросился на вождя, пытаясь вцепиться ему в горло. Но Меченый был начеку – его акинак по рукоять вонзился в шею языга, и тот, захлебываясь кровью, упал у ног Марсагета. Спокойно и равнодушно посмотрел вождь на умирающего; затем обратился к Меченому:

– Этого пса – в реку, рыбам на корм. А ее похороните с почестями, как мужественного воина, павшего в бою.

– Тризну?.. – предложил Меченый.

– Нет, не нужно. По врагам не скорбят, но мужество и преданность ее достойны похвалы и уважения…

Тимн и еще один воин после ночной вылазки в походный стан сармат, когда им удалось захватить двух пленников, не ушли вместе с остальными в Атейополис, а продолжали следить за вражеским отрядом. Погоня, снаряженная сарматами вслед разведчикам сколотов, вскоре возвратилась ни с чем: видимо, не решились с таким малочисленным отрядом углубляться в земли.

Марсагета – сила его боевой дружины была им хорошо известна. Нерешительность сармат, разбивших боевой стан среди редколесья и, казалось, чего-то ожидавших, настораживала разведчиков сколотов. Таясь в оврагах и кустарниках, Тимн с товарищем видели, как каждый день гонцы в сопровождении небольших отрядов скакали в степь или на взмыленных лошадях влетали в лагерь, торопясь к большой юрте из белого войлока, где расположился предводитель сарматской рати. После того, как сколоты умыкнули языгов, сарматы приняли необходимые меры предосторожности, и теперь усиленные конные дозоры кружили как вблизи лагеря, так и в его окрестностях, нередко в сопровождении сторожевых псов. Потому-то Тимн и его напарник, чтобы их не учуяли псы, оделись в свежие собачьи шкуры мехом наружу, заранее припасенные опытным в таких делах кузнецом, а тело, лицо, обувь и оружие натерли настоем из полыни, шалфея и фиалки.

Запрятав коней в лесных зарослях, куда сарматы боялись забираться, Тимн и его товарищ лежали на пригорке, укрывшись в густой траве – наблюдали. В лагере противника царило необычное оживление, особенно возле юрты предводителя. Вместо одного костра слуги разожгли еще четыре, табунщики пригнали двух молодых жеребчиков, тут же закололи, освежевали и мясо, порубив на куски, бросили в котлы. Несколько рабов – их для большей прыти подстегивали ударами кнутов воины в железных кольчугах, видимо, телохранители предводителя – торопливо ровняли площадку рядом с котлами, выдергивая неподатливые кустики чертополоха и высокой полыни, и устилали землю грубой кошмой. Ее тут же, в большой спешке, многочисленные слуги заваливали грудами всевозможной снеди и бурдюками с вином. Группа воинов в парадном облачении гарцевала на высоких тонконогих жеребцах неподалеку от белой юрты. Здесь же, с трудом удерживая буланого коня в богатой сбруе, стоял конюший предводителя сармат – узкоглазый воин богатырского роста со свирепым лицом.

По всему чувствовалось, что ожидается какое-то важное событие и по этому случаю готовится большой пир. Разведчики сколотов внимательно всматривались в лагерь врагов, готовые в любой момент бесшумно исчезнуть, раствориться среди высоченного разнотравья и кустарников, если сторожевые дозоры окажутся чересчур близко. Но дозорные, увлеченные приготовлениями к пиру и в предвкушении событий, способных скрасить их тяжелую, полную опасностей кочевую жизнь, утратили присущую им бдительность, подтянулись поближе к лагерю, принюхиваясь к запахам необычно сытного ужина, который так же, как и у юрты предводителя, готовили их товарищи. Кое- кто из них успел приложиться к маленьким походным бурючкам с оксюгалой и теперь они, яростно жестикулируя, спорили о чем-то друг с другом, показывая в глубь степи.

На лагерь уже стали опускаться сумерки, когда раздались приветственные крики; вырвавшись из луженых глоток воинов, они всколыхнули степь. С востока к лагерю рысила многочисленная группа воинов; среди них выделялся широченными плечами угрюмый безбородый военачальник с длинными вислыми усами. Ему навстречу выехал предводитель сармат со своими приближенными, и, после обмена приветственными речами, все дружно двинулись к белой юрте, где на деревянных блюдах исходили паром темно-красные куски свежесваренной конины и жирно лоснилась подрумяненная дичь. Началось пиршество, продолжавшееся при свете костров до полуночи.