– Тед, у тебя есть хоть малейшее представление о том, чем занимался Саша в последние десять лет? – спрашивает он, делая такой упор на слове «представление», что Манди может ожидать самого худшего. – С какими общался людьми, в каких бывал местах?

– Не так чтобы очень.

– Саша не говорил тебе, где побывал? С кем садился в одну лодку?

– Мы об этом не говорили. Он время от времени писал мне, пока находился в диких местах. Но без подробностей.

– В диких местах? Так он это называл?

– Нет, это мой термин.

– И вот на этой конспиративной квартире у озера… он сказал тебе, что Дмитрий – великий и хороший человек?

– Дмитрий его просто потряс.

– И ты не заметил в Саше никаких перемен после стольких лет разлуки… кардинальных перемен. Тебе не показалось, что он стал другим человеком, отошел от тебя, между вами возникла стена?

– Остался таким же маленьким говнюком, каким был всегда, – отвечает Манди, которому определенно не нравится направление, в котором смещается разговор.

– К примеру, Саша выразил свое отношение к случившемуся одиннадцатого сентября?

– Полагал, что это отвратительно.

– Не высказался в том смысле, что «они сами напросились»?

– Даже не намекнул, что удивительно.

– Удивительно?

– Ну, учитывая, что он всегда вешал на Америку всех собак, а также увиденное им в последние годы в странах третьего мира, я бы совершенно не удивился, если б он написал: «Мерзавцы получили по заслугам».

– Но он этого не написал?

– Совсем наоборот.

– Это было в письме?

– Да.

– Отдельном письме, посвященном этой теме?

– Тем в письме хватало.

– Когда он написал письмо?

– Через пару дней после события. Может, через день. Не обратил внимания.

– Откуда?

– Кажется, из Шри-Ланки. Он читал лекции в Канди.

– И ты нашел письмо убедительным? Не почувствовал, что оно…

– Оно что?

Рурк выразительно пожимает плечами.

– Что оно написано для чужих глаз. На случай, если его друг Тед передаст письмо одному из своих добрых знакомых в английской разведке.

– Нет, не почувствовал, – говорит Манди в спину Рурка, ждет, когда тот повернется к нему лицом, но тот не поворачивается.

– Тед, когда ты был с Сашей в Берлине в те стародавние времена, он высказывал свое мнение насчет прямых действий?

– Выступал категорически против. Ни под каким видом.

– Он называл причину?

– Конечно. Насилие играет на руку реакционерам. Прибегать к насилию – обрекать себя на поражение. Он повторял это снова и снова. Десятки раз.

– Значит, исходил из практических соображений. Насилие не работает, следовательно, давайте найдем другие средства, которые сработают. А если бы насилие приносило плоды, он бы не стал от него отказываться.

– Ты можешь называть его соображения практическими. А можешь и нравственными. Для него это вопрос веры. Если бы он верил в бомбы, то стал бы бросать бомбы. Такой уж он человек. Он не верил в бомбы, поэтому бомбометатели подмяли под себя протестное движение, а он совершил ошибку всей жизни, перебравшись через Стену не в том направлении.

Манди слишком уж горячо негодует и знает это, но от инсинуаций Рурка зазвенели тревожные колокольчики, которые надобно заглушить.

– Поэтому, если я скажу тебе, что он перепрыгнул еще через одну стену, тебя это не сильно удивит? – вкрадчиво спрашивает Рурк.

– В зависимости от того, о какой стене пойдет речь.

– Нет, не удивит. И ты это чертовски хорошо знаешь, Тед Манди, – вкрадчивости прибавляется. – Мы говорим о черной дороге. Мы говорим о калеке с навязчивой идеей, который или должен сыграть за Суперкубок, [105] или останется никем. – Рурк простирает руки, словно взывает к вечному газовому рожку, стилизованному под полено. – «Я – Саша, фундаменталист. Внимайте мне. Я обращаю реки вспять и сдвигаю горы. Я сижу у ног великих философов и обращаю их слова в дела». Знаешь, кто такой Дмитрий, когда он не надевает личину Дмитрия?

Пальцы Манди искажают то выражение, что появляется на его лице.

– Нет, не знаю. Кто?

Рурк подходит ближе. Так близко, что, наклонившись, может упереться руками в подлокотники кресла Манди и смотрит ему в глаза с благоговейным трепетом перед секретом, который собирается открыть.

– Тед, мало того, что о нашем сегодняшнем разговоре никто не знает, так и самолет, на котором я прибыл, летел пустым. Я не выходил из-за моего гребаного стола в Берлине, и у меня есть шесть свидетелей, которые подтвердят это под присягой. Дмитрий говорил тебе, что он – исследователь жизни, которая невидима обычным людям?