— Скажите, почему вы дезертировали? — настаивала Ирэне.

— Из-за моей сестры Еванхелины.

И тогда, не торопясь, подбирая слова в привычной ему тишине, порой надолго умолкая, он начал рассказывать, словно раскручивал запутанный клубок. Глядя ему в глаза, Ирэне спрашивала о том, чего он не хотел говорить, а если он о чем-то умалчивал, то можно было догадаться об этом по залившей лицо краске, по блеску слез и по его огромным дрожащим рукам.

Праделио Ранкилео лишился сна, когда стали ходить слухи о Еванхелине и ее странном, привлекавшем любопытных недуге, — именно этот недуг стер в порошок ее доброе имя и поставил на доску с умалишенными, содержащимися в богадельне. С самого начала именно она была любимицей семьи, а со временем чувство любви к ней еще более выросло. Ничто так не тронуло его сердце, как ее первые шаги, — он учил ее сам, — первые шаги этого маленького худенького светловолосого создания, столь отличавшегося от остальных Ранкилео. Когда она родилась, он был еще малолетним, не по годам высоким и сильным подростком, привыкшим делать работу взрослых мужчин и исполнять хозяйственные обязанности отца, когда тот отсутствовал. Ему были не знакомы ни испорченность, ни ласка Всю жизнь Дигна была или беременной, или кормящей матерью, однако это не мешало ей возделывать землю и выполнять домашнюю работу, но ей нужна была опора Она доверяла старшему сыну, и по сравнению с другими детьми у него было больше прав. Многие вопросы Праделио решал как хозяин дома Несмотря на свою молодость, он справлялся со своими обязанностями, и поэтому по возвращении отца домой кое-какие дела по-прежнему лежали на нем. Однажды Праделио осмелился даже с ним схлестнуться: помешал подвыпившему отцу плохо обращаться с Дигной, — и это завершило его становление как мужчины. Юноша спал, когда его разбудил тихий плач. Соскочив с кровати, он заглянул за занавеску, отделявшую уголок, где стояла родительская кровать. Он увидел замахнувшегося Иполито, а на полу — сжавшуюся в комок мать, которая зажимала себе рот руками, чтобы ее всхлипы не разбудили детей. Уже несколько раз ему доводилось видеть подобные сцены, и в глубине души он считал: мужчина имеет право наказывать жену и детей, — но в этот раз удержаться не смог; волна гнева захлестнула его полностью. Не отдавая себе отчета, он кинулся на отца и стал осыпать его ударами и бранью, пока сама Дигна не принялась умолять его остановиться; ибо поднятая на родителей рука превратится в камень. На следующий день Иполито проснулся весь в синяках Сын горько сожалел о случившемся, однако ни одна его рука в камень не превратилась, хотя об этом говорит народная мудрость. Это было в последний раз, когда Иполито посмел ударить кого-либо в семье.

Праделио дель Кармен Ранкилео никогда не забывал, что Еванхелина ему не сестра Все обращались с ней как с сестрой, но он всегда воспринимал ее по-другому. Под предлогом помощи матери он купал ее, укачивал, кормил. Девочка обожала его и то и дело висела у него на шее, забиралась к нему в постель, с удовольствием сидела у него на руках. Она ходила за ним повсюду, как хвостик, забрасывала вопросами, просила рассказать сказку и засыпала под его баюканье. Игры с Еванхелиной вызывали у Праделио смутное томление. Он часто получал взбучку за то, что тискал ее, и это служило расплатой за вину. А вина была влажные сны, где Еванхелина непристойными жестами звала его, подглядывание за нею, когда она, присев среди кустиков, мочилась. Когда она шла мыться, он следовал за ней до самого канала; он придумывал запретные игры, когда они, уединившись, ласкали друг друга до изнеможения. Повинуясь женскому инстинкту обольщения, девочка не только принимала тайные игры старшего брата, но исподволь действовала сама. Она пускала в ход нечто похожее на смесь невинности и бесстыдства, кокетства и сдержанности, и этим доводила его до безумия, владея его чувствами и им самим, как пленником. Ни бдительность родителей, ни наказания не могли этому помешать, а лишь подливали масла в огонь, разжигавший подростковую страсть Праделио. Это слишком рано толкнуло его на поиски проституток: его уже не удовлетворяли одинокие мальчишеские удовольствия. Еванхелина еще играла в куклы, а он уже мечтал обладать ею, воображая, как в порыве мужской страсти пронзит ее тело, словно шпагой. Помогая ей готовить домашние задания, он усаживал ее к себе на колени и, пока в тетрадке решалась задачка, он чувствовал, как плавятся его кости, а в жилах течет что-то горячее и вязкое, распаляя его еще более; силы покидали его, он переставал что-либо понимать, и, казалось, от запаха ее пропитанных дымом волос, щелока, веявшего от ее одежды, горьковатого пота ее шеи, от столь осязаемой тяжести ее тела он лишается самой жизни; этих терзаний, он думал, ему не вынести: вот-вот, как ревнивый пес, он взвоет и, бросившись на нее, загрызет до смерти или повесится на тополе, чтобы смертью заплатить за преступление любить свою сестру с адской страстью. Девочка интуитивно это чувствовала и взволнованно ерзала у него на коленях, то прижимаясь к нему, то отстраняясь, пока не слышала его сдавленный стон; он хватался пальцами за край стола и весь напрягался: сладковатый резкий запах окутывал обоих. Эти игры продолжались все годы ее детства.

В восемнадцать лет Праделио Ранкилео ушел в армию, но после срочной службы домой не вернулся.

— Я ушел из дому из-за сестры: от греха подальше, — признался он Ирэне и Франсиско в горной пещере.

Закончив службу, он сразу же пошел в полицию. Для Еванхелины это было ударом. Смутное беспокойство, которое проснулось в ней задолго до того, как она стала девушкой, и которое она не могла выразить словами, мучило ее — она ходила безутешная и потерянная, не понимая причины его ухода Таким образом Праделио избежал судьбы бедного крестьянина, он бежал от начинавшей превращаться в женщину маленькой девочки и воспоминаний об омраченном кровосмешением детстве. В последующие годы он окончательно возмужал и обрел некоторый душевный покой. Происшедшие в стране политические изменения завершили его формирование: из незаметного сельского гвардейца он вот-вот должен был превратиться в человека, у которого есть власть, — и искушение обладать Еванхелиной утратило свою остроту. Он увидел, что способен вызывать страх, и это ему понравилось. Он почувствовал себя значительным, сильным, властным. В ночь накануне военного переворота ему сообщили: враг намерен уничтожить солдат и установить советскую тиранию. Враги, несомненно, опасны и изворотливы: до сих пор никто, за исключением бдительного, стоящего на страже национальных интересов командования Вооруженных Сил, и не догадывался об этих кровавых замыслах. Если бы они не опередили врагов, страна оказалась бы в пучине гражданской войны или под русской оккупацией, — так объяснил ему лейтенант Хуан де Диос Рамирес. Своевременные и смелые действия каждого солдата, в том числе и Ранкилео, спасли страну от роковой судьбы…

— Поэтому я горжусь тем, что ношу военную форму, и, хотя кое-что мне не нравится, приказы я выполняю, не задавая вопросов: если всякий солдат начнет обсуждать решения вышестоящих начальников и командиров, то все превратится в бедлам, а родина полетит ко всем чертям. Мне пришлось арестовывать, не скрою, немало людей, даже некоторых знакомых и друзей, например, Флоресов. Эти треклятые Флоресы затесались в сельскохозяйственный профсоюз. На вид казались хорошими людьми, кто бы мог подумать, что они собирались штурмовать казарму, это же абсурдная затея: как такое могло прийти в голову Антонио Флоресу и его сыновьям? Они же умные, образованные люди. К счастью, соседи дали знать лейтенанту Рамиресу, а он сумел вовремя отреагировать. Арест Флоресов был для меня тяжкой задачей. До сих пор в ушах стоит крик подмененной Еванхелины, когда мы уводили мужчин из семьи. Мне было очень больно, ведь она — настоящая моя сестра, так же как и я — Ранкилео. Да, в то время было много заключенных Нескольких я заставил заговорить; привязывал их за руки и за ноги к лошадям и нещадно всыпал по первое число; мы и расстреливали, и еще кое-что делали, но об этом распространяться не буду: военная тайна! Лейтенант мне доверял и относился ко мне как к сыну, а я им восхищался и уважал его: он был хороший командир, поручал мне особые задания, — такое не по плечу слабаку или такому треплу, как сержант Фаустино Ривера: он теряет голову от одной бутылки пива и начинает такое нести, как та баба на базаре. Мой лейтенант мне не раз говорил: ты далеко пойдешь, Ранкилео, потому что умеешь молчать, как могила И ты — храбрый. Храбрость и молчаливость — лучшие качества солдата.

Получив власть, Праделио перестал бояться собственных грехов и смог отделаться от преследовавшего его призрака Еванхелины, исключая те случаи, когда он бывал дома. Тогда девочка снова начинала волновать его кровь своими ласками глупенькой малышки, но она уже не была похожа на ребенка она вела себя именно как женщина.

В тот день, увидев, как она, выгнувшись дугой, билась в конвульсиях и стонала, словно неуклюже пародировала половой акт, он внезапно вспомнил свои уже почти забытые жгучие мучения. В отчаянной попытке выкинуть ее из головы он прибегнул к крайним мерам: по утрам долго стоял под ледяной струей душа, ел вымоченную в уксусе куриную желчь, полагая, что холод в костях и жжение в желудке вернут ему стойкость, но все было бесполезно. В конце концов он все рассказал лейтенанту Хуану де Диос Рамиресу, с которым его связывали отношения стародавних соучастников.

— Я займусь этим вопросом, Ранкилео, — заверил офицер, выслушав эту необычную историю. — То, что мои подчиненные делятся со мной своими заботами, мне по нраву. Это хорошо, что они мне доверяют.

В тот день, когда в доме семьи Ранкилео был учинен погром, лейтенант Рамирес приказал задержать Праделио и поместить в камеру для заключенных. Объяснений он ему никаких не дал. Там полицейский просидел на хлебе и воде, ничего не зная о причине наказания, хоть и предполагал, что это имеет какое-то отношение к неделикатному поведению его сестры. Размышляя над этим, он не мог удержаться от улыбки: ни в какие ворота не лезет, что эта незаметная, как червячок, пигалица, у которой груди величиной со сливу, смогла поднять лейтенанта в воздух и выбросить, как тряпку, на глазах у его подчиненных. Может, это ему приснилось, может быть, голод, одиночество и отчаяние нарушили его психику, а на самом деле ничего этого не было? Но тогда он стал спрашивать себя: за что же его посадили? Такое с ним случилось впервые, даже на военной службе ему не приходилось терпеть подобного унижения. Он был образцовым призывником и уже многие годы — хорошим полицейским. Ранкилео, говорил ему лейтенант, форма должна быть твоим единственным идеалом, ты должен защищать его и верить своим командирам и начальникам. Так он всегда и делал. Офицер научил его водить машину и назначил своим шофером. Иной раз они пропускали по бутылке пива, как добрые друзья, и шли к проституткам в Лос-Рискос. Поэтому он осмелился рассказать ему о странных вещах, имевших отношение к припадкам Еванхелины: падаюших на крышу камнях, пританцовывании чашек и переполошившихся животных. Он поведал ему все это, не подозревая, что тот с дюжиной вооруженных людей вломится в родительский дом и учинит там обыск, а Еванхелина, изваляв лейтенанта в дворовой пыли, сделает из него посмешище.

Ранкилео нравилась его работа. Простодушный, с трудом принимающий самостоятельные решения, он предпочитал молчаливое подчинение: ему было легче перекладывать ответственность за свои действия на другого. Он заикался и грыз ногти, превращая пальцы в окровавленные обрубки.

— Раньше я их не грыз, — сказал он, извиняясь перед Ирэне и Франсиско.

В условиях суровой военной жизни он чувствовал себя намного счастливее, чем в отчем доме. В село он возвращаться не хотел. В Вооруженных Силах он обрел профессиональную карьеру, судьбу и другую семью. Он отличался воловьей выносливостью во время патрулирования, ночных дежурств и самых тяжелых тренировок. Хороший товарищ, он способен был уступить свой паек более голодному, а свое обмундирование — тому, кто больше страдал от холода. Не обижаясь на колкости, он всегда был в хорошем настроении, отвечая довольной улыбкой на шутки по поводу своей жеребцовой комплекции и объемистого мужского достоинства. Посмеивались над его рвением при выполнении порученного задания, над его уважительным отношением к священному институту армии и над его мечтой отдать свою жизнь за знамя, как герою. Внезапно все развалилось. Он не знал, почему его бросили в камеру, и потерял счет времени. Его единственный контакт с внешним миром — несколько слов, шепотом, с солдатом, разносящим пищу. Пару раз он угостил его сигаретами, и тот обещал принести ковбойские романы или спортивные журналы, хотя читать было темно — света не зажигали. В те дни он научился жить надеждами и нехитрыми уловками, чтобы скрасить скуку, бормоча что-нибудь себе под нос. Напрягаясь изо всех сил, он пытался угадать, что творится за стеной, однако временами одиночество становилось таким острым, что он казался себе покойником. Зная, когда происходит смена дежурств, он слушал доносившийся из-за стены шум, считал, сколько машин въехало и сколько выехало из внутреннего двора казармы. Напрягая слух, пробовал узнать приглушенные расстоянием голоса и шаги. Чтобы убить время, он пытался спать, но неподвижность и тоска отгоняли сон. В этом ограниченном пространстве человек не такого крупного телосложения мог бы выполнять кой-какие упражнения, но Ранкилео был здесь словно в смирительной рубашке. Из тюфяка вши перебрались в волосы и стремительно расплодились. Гниды изгрызли ему подмышки и пах, из-за них он расчесал кожу до крови. Для естественных нужд стояло ведро, и, когда оно наполнялось, вонь становилась страшной пыткой. Он думал, может, лейтенант Рамирес испытывает его. Может, прежде чем поручить ему особое задание, он хочет убедиться в его выносливости и стойкости характера, поэтому он решил отказаться от жалобы — на это он имел право в первые три дня. Он пытался сохранить спокойствие, не сломаться, не плакать и не кричать, как это делают почти все арестованные. Он захотел показать пример физической и моральной стойкости, чтобы офицер мог оценить его качества, и тем самым доказать командиру, что далее в экстремальной ситуации не дрогнул. Чтобы избежать судорог и онемения мышц, он пытался ходить по кругу, но из этого ничего не вышло: головой он доставал до потолка, а если хотел развести руки в стороны, то задевал стены. Иногда в такую камеру заталкивали до шести человек, но ненадолго — всего на несколько дней, не так, как его; и кроме того, это были не просто арестованные, а враги нации, советские агенты, предатели, как ясно сказал лейтенант. Праделио привык к физическим упражнениям и свежему воздуху. Вынужденная неподвижность тела угнетала ум; у него кружилась голова, выпадали из памяти имена людей и названия мест, где он бывал, чудились страшные тени. Боясь сойти с ума, он пытался вполголоса петь. Пение ему нравилось, хотя в обычных условиях петь ему не позволяла робость. Еванхелина любила слушать его: она умолкала, закрыв глаза, словно это были голоса сирен, — спой мне еще, еще… В заточении у него было время, чтобы много думать о ней, вспоминать в мельчайших подробностях каждое ее движение и то чувство заговорщического соучастия, которое связывало их с самого детства в их запретном желании. Он давал свободу воображению, и его сестра становилась участницей самых отчаянных оргий. Не кто иной, как она, разверзалась спелым, красным, сочным и горячим плодом, она источала этот терпкий и пронзительный аромат моря, она кусала его, царапала, покрывала засосами, стонала и, задыхаясь, умирала от наслаждения. Именно в ее податливую плоть он погружался, теряя сознание, и возвращался оттуда похожий на губку, медузу, морскую звезду. Так долгими часами он наслаждался ласками с призраком Еванхелины, но все равно времени оставалось еще много. В этих стенах оно замирало. Порой он оказывался на грани помешательства и подумывал уже, не врезаться ли ему головой в стену так, чтобы лужи его крови, просочившись из-под двери, привлекли внимание дежурного; может быть, после этого его по крайней мере переведут в лазарет. Однажды, во второй половине дня, он уже готов был это сделать, но тут появился сержант Фаустино Ривера. Открыв смотровое окошко, он передал ему сигареты, спички, шоколад.

— Ребята передают тебе привет. Они купят тебе свечек и журналов, чтобы ты не скучал. Они переживают за тебя и хотят поговорить с лейтенантом: может, отменит наказание.

— Почему меня держат здесь?

— Не знаю. Может, из-за твоей сестры.

— Я здорово влип, сержант.

— Видимо — так. Приходила твоя мать и спрашивала о тебе и Еванхелине.

— О Еванхелине? Что с ней случилось?

— А ты не знаешь?

— Что случилось с моей сестрой? — закричал Праделио, сотрясая дверь, как безумный.