Этого изменения его существа мы за годы тесного общения с ним не чувствовали, кроме, может быть, последних двух-трех лет. Тогда мы уже знали, что Морис очень болен. Во время нашей работы над фильмом о Берлинской стене его голос создавал проблемы, и он говорил о предстоящем исследовании в больнице. Он описывал страдания во время врачебных исследований, затем вдруг исчез на Кубу. В последний раз я с большим трудом разыскал его по телефону: он, испытывая тяжелые мучения, уединился в деревне.

Так нам никогда и не пришлось поговорить о его жизни и смысле его жизни. С ним было так же, как и с многими друзьями: думаешь, что еще есть много времени, как вдруг внезапно часы остановились.

Вот теперь мне пришлось получать кое-какие сведения от его друзей.

На мой вопрос, был ли Морис счастлив, все друзья в Париже отвечали после долгого раздумья «да». Бернар сказал, что за двадцать пять лет знакомства никогда не говорил с ним об этом. Ивонна полагает, что Морис никогда не ставил вопроса о счастье в узких рамках: ему всегда хотелось быть с людьми, новыми друзьями, новыми подругами. Вопрос мог быть для него и опасным. Он не выносил оставаться в одиночестве. Чарли также ощущал своего обожаемого брата в непрестанном движении. По его словам, Морис рассматривал ранее себя и суть своей жизни только как своего рода пену истории, но и в своей небольшой роли Морис хотел оставаться очень активным. В последний раз он заметил, что смыслом его жизни является жизнь. Тогда перед его глазами стояла судьба евреев в Освенциме. Тем не менее, он черпал свой оптимизм, вроде Антонио Грамши, -из воли и сознания.

Морис был бойцом. За последним ужином на юге Франции, когда Чарли испугался того, как выглядит брат, Морис был грустен. В то же время он с гневом говорил о борцах шестьдесят восьмого, которые отказались от борьбы. Тогда ничего не остается, как велеть похоронить себя и немедленно!

В последний вечер пребывания в Париже мы пригласили Соланж, как посоветовал Чарли, в ее любимый ресторан «Фло», один из старейших в городе. Когда метрдотель подвел нас к столу, Соланж окаменела: за этим столом они сидели с Морисом, когда праздновали его последний день рождения.

Конечно, весь вечер беседа вертелась вокруг любимого сына. Несколько позднее мы коснулись истории, происшедшей с Чарли и шаманкой вуду, которую он нам рассказал. Когда умер Морис, он как раз снимал фильм на Гаити о шаманке вуду. Об этой мамбо, как называют этих чародеек, говорили, что она может устанавливать контакт с умершими. Чарли захотел в этом убедиться. На рационально мыслящего творца фильмов и на его мать произвело глубокое впечатление, как этой женщине, по-видимому, удалось установить связь с Морисом. По словам Чарли, это случилось через один год и один день после смерти Мориса. Столько, по верованиям вуду, душе умершего необходимо, чтобы добраться до богов в Африке и вернуться обратно.

Волшебница сидела, отделенная от Чарли только платком. Он слышал ее голос, из которого, как утверждает Чарли, прослушивался и Морис. Голос сказал, что с ним все в порядке, что он соединился с Маги и что они должны оставить их обоих в покое. Голос знал имя большой любви Мориса, и это потрясло Чарли более всего. Затем голос сказал, что он, Чарли, должен сейчас заботиться о матери.

Рассказ Чарли позволил Андреа коснуться в разговоре с Соланж: темы жизни после смерти. Еще перед сном она рассказала мне, растерянная и потрясенная, как Соланж показала ей на руке свой вытатуированный в Освенциме номер заключенного, о незабываемых чувствах, которые оставила ужасная смерть в газовых камерах тысяч и тысяч детей. Как после этого можно верить в жизнь после смерти?

Я тоже не мог верить в это, и все же матери и брату показалось, что в этот вечер Морис был с нами. И, естественно, он стоял перед нашими глазами опять, как живой.

Независимо от наших впечатлений, воспоминаний и предчувствий возникает вопрос: что остается от такой жизни здесь, на земле? Остается воспоминание о чудесном человеке.

Оно остается у матери, брата, дочери, подруг, друзей.

Когда наше время, время тех, кто его знал, будет уходить, фигура Мориса будет блекнуть все более и более. И все же от него останется нечто, след.

Борцы шестьдесят восьмого оставили во второй половине XX века ясный след. Большинство восстававших тогда детей из буржуазных семей вернулись в лоно своего общества. Многие нашли себе место в государстве, в вере, что хотя бы таким образом смогли, по крайней мере, воплотить кое-что из мечтаний их молодости. Но не Морис. Он сжигал себя в охоте за новыми темами. Он не щадил себя и, будучи серьезно больным, шел до конца с полной отдачей сил.

Он остался верен повстанцам и был сам частью восстания как журналист, как создатель фильмов, как друг. Поэтому его тянуло в Латинскую Америку, к борющимся в Мексике, в Чили, в Венесуэлу, на Кубу. Морис больше всего любил Кубу. Его мысль постоянно возвращалась к Че Геваре, следы которого он интенсивно искал. Несколько раз мы говорили о Тамаре Бунке, немецкой партизанке, которая воевала рядом с Че и рядом с ним погибла.

Уже будучи тяжело больным, Морис согласился в 1998 году участвовать актером в съемках фильма близкого друга. Он заказал авиабилеты на следующий год, чтобы вместе с Соланж полететь на Кубу. Осуществиться этому не было суждено. Вместо этого пришедшие на панихиду посмотрели фрагменты этого фильма, снятые на Кубе. В наш приезд в Париж Чарли показал и нам эти сюжеты фильма. При просмотре чудесных поэтичных кадров танца у нас слезы показались на глазах: Морис полностью погрузился в музыку и движение, забыв о партнерше и камере, летит в грезах навстречу другому миру, в то же время явно противится исчезновению грез. Как Соланж в фильме сына, так и Морис в фильме друга кажется рожденным для танца. В фильме мы увидели другого Мориса, совсем иного, чем знали мы.