Лицо старика изменилось до неузнаваемости. Сейчас – распухшее, багровое, окровавленное – оно больше напоминало размолотые в кашу овощи. Кровью было залито все тело. Разбитые губы зашевелились, произнося что-то невнятное.

– Что? – переспросил Глазанов.

– Срал я на вашего Кобу, – донеслось до них, и Болодин изо всей силы нанес боковой удар.

В сравнении с прочими этот оказался сокрушительным, ибо вызвал прободение аппендикса. Судорога боли пронзила тело Читерина, оно задергалось, натягивая веревки, и старик потерял сознание. Дыхание его пресеклось.

– Удар был слишком сильным. Ваше рвение понятно, но не забывайте о дисциплине. Помните, что для бойца первое дело – это дисциплина. Сила, преданность партии, убежденность – все это прекрасно и необходимо. Но великий Сталин говорит, что именно дисциплина является нашим ключом к будущему.

– Я был не прав, комрад.

– Ох уж эти американцы, – укоризненно произнес Глазанов.

Настоящее имя товарища Болодина было Ленни Минк, а его последним адресом – дом по Сайприс-авеню в Бруклине. Правда, гораздо чаще Ленни можно было найти в магазинчике «Полуночная роза» на углу Ливония и Саратога-стрит, который служил тайной штаб-квартирой для банды, называвшей себя «Корпорацией убийств». Нью-Йорк Минку пришлось оставить по настоянию заинтересованных лиц, встревоженных настойчивым интересом полиции к его участию в исчезновении свидетелей, проходивших по делу Лепке Бухгалтера. Свидетели, располагавшие очевидными доказательствами вины Лепке, один за другим погибали по разным причинам: кто был застрелен, кто – убит ударом дубинки или ледоруба, кто – утоплен. Ленни, как и его дружки – Фил из Питсбурга, Крючок Коган, Красавчик Левин, Джек Друкер или их боссы Менди Белый, Пижон Фил Кастель и Псих Шейгель, – убивал людей по двум причинам: во-первых, у него это получалось, а во-вторых, ему за это платили.

– Ну, теперь он на целую ночь отключился, – сказал Глазанов. – В камеру его. Обмыть, почистить. Дать немного бренди. Завтра еще поработаем над ним.

– Есть, комрад, – Ленни говорил по-русски.

– Упрямый старик, – продолжал Глазанов. – Такими они и должны были быть до революции. Он ведь правду сказал. Знаете, они совершали необыкновенные подвиги. Боролись с царской охранкой и казаками, позже сражались с армиями интервентов и Колчаком. Боже мой, это несгибаемые люди!

Ленни бросил взгляд на старика. Несгибаемые, это точно. Похрабрее любого ниггера. Как-то в молодости Ленни довелось драться с одним. Они сошлись за доками и бились почти час, оба чуть не падали от изнеможения, но никто не уступал. Пока какая-то стерва не полоснула его бритвой.

– Займитесь им. Товарищ Коба хочет, чтобы его доставили в Москву. Понятно?

– Есть, комрад. – Русский язык Ленни не отличался богатством выражений.

– Я буду у себя. Разбудите, если понадоблюсь.

Ленни, оставшись наедине со стариком, достал из кармана пружинный ножик, нажал кнопку и выпрыгнувшим лезвием перерезал веревки. Тело стало оседать, но он легко подхватил его. Еще вчера этот Читерин был важной шишкой, агентом Коминтерна, направлявшим действия Союза портовых рабочих Барселоны в соответствии с требованиями партии. И что? Посмотрите на него теперь.

Ленни – рост шесть футов три дюйма, вес за двести фунтов – легко взвалил на плечи тело старика.

У американца было туповатое, угрюмое, но не отталкивающее лицо, покрытое легкой сетью оспин. Он нес по жизни свой тяжелый костяк, олицетворяя равнодушную силу. Ему нравилось подавлять. Люди как-то сразу чувствовали это и почти инстинктивно становились в его присутствии скованными и растерянными. Это чрезвычайно льстило Ленни. Так было всегда. Еще в юности, в России, где он жил до того, как уехал в Америку, ему дали прозвище Казак, потому что ходили слухи, будто он зачат от русского во время погрома, а не от законного мужа матери, местечкового мясника.

Он редко пускался в разговоры. Но, казалось, внимательно слушал. Люди часто считали его тупым, что не соответствовало истине. Просто он был не в ладу со словами, хоть говорил и на английском, и на русском. Конечно, с сильным акцентом. Русскому он обучился во время своего пятисотмильного перехода из Минска в Одессу, когда ему было одиннадцать. В это своего рода замечательное бегство он пустился после другого погрома, в котором были убиты и мать с отцом, и все его братья и сестры. Лучше всего он знал идиш, язык своего детства, хоть довольно быстро наловчился и в испанском.

Когда он явился в отборочную комиссию интербригад в Париже, надеясь получить подходящее для человека его профессии назначение, НКВД зачислил его в свои ряды. Ленни мог оказаться полезным для работы в Барселоне.

Он вынес тело Читерина в залитый слепящим светом коридор тюрьмы, в которую было превращено предназначенное когда-то послушникам крыло монастыря Св. Урсулы. Здание конвента подверглось варварскому надругательству, как и вся церковная собственность в первые же дни июльской революции. Мятежники разрушили все, что удалось, а остальное расписали лозунгами. До сих пор кучи битого стекла громоздились на полу. Но кое-где можно было видеть следы ремонта: обосновавшиеся здесь сотрудники НКВД – здание удовлетворяло их требованиям секретности и безопасности – кое-что покрасили, провели электричество, заделали дыры. Везде витал запах краски, свежего дерева, мочи и безысходности.

Ленни добрался до камеры Читерина и уложил старика на койку. Избитый с трудом дышал, его лицо было совершенно искажено отеком. Ленни прикрыл старческую наготу одеялом, подошел к ведру, смочил водой платок. Вернувшись, принялся стирать с лица засохшую кровь.

И вправду перестарался – надо будет это учесть. Иногда он не держит себя в руках. Это потому, что избиение людей доставляет ему удовольствие. Вечно этот русский начальник болтает о дисциплине. Дисциплина, мол, – это тайна истории. И сам верит в это дерьмо.