— Понятно.

Линли дал своему другу телефон гостиницы, чтобы тот передал его Хелен с просьбой позвонить, если она вернется не слишком поздно. Им не удалось толком поговорить перед его отъездом в Дербишир, сказал он Сент-Джеймсу. Даже для него самого такое объяснение прозвучало весьма неубедительно.

Сент-Джеймс пообещал, что передаст его сообщение Хелен, и поинтересовался, понравился ли Линли Дербишир.

Это было завуалированное предложение обсудить порученное Линли дело. Сент-Джеймс никогда не задавал прямых вопросов. Он слишком высоко чтил неписаные законы людей, связанных с уголовными расследованиями.

Линли внезапно понял, что ему действительно хочется поделиться со старым другом. Он коротко перечислил факты: две смерти, разные виды оружия, одно из орудий убийства отсутствует, личность убитого парня не установлена, имеются анонимные письма, составленные из газетных вырезок, и небрежно написанное указание, что «эта сучка поимела свое».

— Оно является своеобразной подписью под преступлением, — заключил Линли. — Впрочем. Ханкен считает, что последняя записка подсунута для отвода глаз.

— Убийца заметает следы? А кто подозреваемый?

— Энди Мейден, если ты улавливаешь ход мыслей Ханкена.

— Отец девушки? Крутовато. А с чего вдруг Ханкен выдвинул эту версию?

— Поначалу он не думал о таком варианте. — Линли описал их встречу с родителями убитой девушки: что говорилось и что неожиданно выяснилось. — В общем, — заключил он, — Энди полагает, что дело может быть связано с его работой в Особом отделе.

— А сам ты что думаешь?

— Как обычно, нужно проверить все версии. Но Ханкен перестал верить Энди, как только узнал, что тот скрыл от жены сведения.

— Возможно, он просто пытался уберечь ее от лишних волнений, — предположил Сент-Джеймс. — Вполне понятный поступок для любящего супруга. И если преступнику действительно хотелось сбить вас со следа, то почему он не направил его в сторону того неизвестного парня?

Линли согласился.

— Между жертвами есть какая-то реальная связь, Саймон. Похоже, между ними были исключительно близкие отношения.

Сент-Джеймс помолчал немного, оставаясь на линии. В коридоре гостиницы послышались чьи-то шаги. Кто-то прошел мимо номера Линли. Потом тихо закрылась дверь.

— Но есть и еще одно объяснение, почему Энди Мейден защищает жену, — наконец заговорил Сент-Джеймс.

— И какое же?

— Он может защищать ее по другой причине. Худшей из возможных причин, собственно говоря.

— Дербиширская Медея? — усмехнулся Линли. — О господи. Кошмар какой-то. Матери в основном убивают детей в более раннем возрасте. И в данном случае очень сложно было бы придумать подходящий мотив.

— Медея могла бы с тобой поспорить.

В те времена, когда семья еще жила в Лондоне и Николь частенько сбегала из дому, Нэн Мейден не поверила бы, что наступит день, когда она будет желать чего-то столь простого, как побег из дома вспыльчивой дочери-подростка. На все давние отлучки Николь ее мать реагировала единственным известным ей способом — смешанными чувствами ужаса, гнева и отчаяния. Она обзванивала друзей дочери, поднимала на ноги полицию и слонялась по улицам, пытаясь отыскать ее следы. Она была не в состоянии заниматься ничем другим, пока не убеждалась, что ее ребенок находится в безопасности.

То, что Николь пропадала на улицах Лондона, неизменно усиливало тревогу, испытываемую Нэнси. На лондонских улицах могло случиться все, что угодно. Юную девушку могли изнасиловать, увлечь в адский мир наркотиков, побить или изувечить.

Лишь одного возможного последствия своенравных уходов Николь Нэн никогда не рассматривала того, что ее дочь могут убить. Сама эта мысль казалась немыслимой. Не потому, что девушек никогда не убивали, а потому, что мать не представляла, как будет жить, если это случится с ее дочерью.

И вот это случилось. Причем не в те беспокойные годы, когда юная Николь боролась за самостоятельность, независимость и за то, что она называла «правом на самоопределение, мама. Мы ведь живем не в средние века, ты же понимаешь». И не в тот мучительный период, когда требования, предъявляемые ею к родителям — начиная от чего-то простого и конкретного вроде нового компакт-диска и кончая чем-то сложным и расплывчатым вроде личной свободы, — являлись, в сущности, скрытой угрозой исчезнуть на день, неделю или месяц, если выдвинутые требования не будут удовлетворены. Нет, это случилось сейчас, когда она стала взрослой, когда даже предположение о том, что можно запереть ее под замком или заколотить гвоздями окно в ее комнате, стало не просто немыслимо, но и не нужно.

«И все-таки именно так мне и следовало поступить, — рассеянно подумала Нэн. — Запереть ее, привязать к кровати и не спускать с нее глаз».

«Я знаю, чего я хочу, — не раз слышала она от Николь за все эти годы. — Тут и говорить больше не о чем».

Нэн слышала эти слова в голосе семилетней дочери, которая хотела Барби, дом Барби. машинку Барби и все возможные наряды, какие только можно было натянуть на эту неправдоподобно стройную пластмассовую куклу, ставшую миниатюрным символом женственности. И в криках двенадцатилетней дочери о том, что она не переживет и дня, если ей не позволят пользоваться косметикой, носить чулки и туфли с четырехдюймовыми каблуками. И в мрачном голосе пятнадцатилетней дочери, которой хотелось личный телефон, роликовые коньки и каникулы в Испании без опеки любящих родителей. Николь всегда хотела получить желаемое немедленно. И множество раз за ее жизнь родителям казалось гораздо проще дать ей это желаемое, чем терзаться потом ее однодневным, недельным или двухнедельным отсутствием.