Машина вынеслась на аллею и я отпустил руль.

Встречный ветер пытался высушить мой грязный, оскверненный кровью пот.

А внутри у меня царствовал хаос. Энергия злости снова расправляла свои колючие крылья. И горечь снова поползла вверх, ко рту, к гудящей голове.

И, вспомнив о пачке таблеток, я вытащил ее из кармана и, не глядя на несущуюся навстречу дорогу, высыпал эти таблетки на ладонь и бросил их в рот.

Теперь я был уверен, что тень не догонит меня. Теперь я был чуть-чуть спокойнее и, подняв руки, посмотрел на свои ладони. Левая - это то, что дано судьбой, а правая - то, что сбудется. Где-то здесь, перед моими глазами, на правой ладони плясала линия жизни. Но я не знал, была ли это линия, поднимающаяся от запястья вверх к большому пальцу, или другая, горизонтальная, обрывающаяся на середине ладони?!

Я опустил руки на руль. И почувствовал, что он сам, без моей помощи, ведет машину, то беря чуть влево, то вправо.

Какое это счастье - знать, что ты совершенно здесь не нужен и даже машина, эта железяка с мотором и четырьмя колесами, сама может держаться дороги!

Я не убирал ноги с педали газа, но показалось мне, что скорость уменьшилась и перестало трясти.

И спокойнее стало на душе. Я чувствовал приближение внутреннего мира и согласия с самим собой.

Оглянулся назад и не увидел тени, преследовавшей меня. Она безнадежно отстала.

Теперь я был свободен. Который уже раз! Я был свободен и эта нынешняя свобода была совершенно другой. Она была легкой и воздушной, и сам я, словно потерял вес или вдруг перестал подчиняться закону всеобщего тяготения, почувствовал необоримое желание взлететь, стремление влиться в воздух, в небо, в его голубую ткань, окутавшую эту грязно-зеленую землю.

Я встал ногами на сиденье и почувствовал кожей встречное мощное движение воздуха.

Я наклонился вперед, расставив руки в стороны, ладонями к земле.

Я вдохнул воздуха полные легкие.

И приближавшиеся домики города стали вдруг уходить, проваливаться вниз, больше не увеличиваясь в моих глазах.

И ноги мои ни на чем больше не стояли.

Я был свободен.

Рядом летели птицы.

Город уменьшался, съеживался, скручивался калачиком, как испуганный ежик.

А впереди показалось то самое предгорье, с вершины которого я любил смотреть вниз и чувствовать... чувствовать именно то, что чувствовал я сейчас: удивительную легкость и свое единение с голубой тканью неба, свою отныне и навеки неразрывность с этим воздушным миром, пропитанным солнечными лучами и лунным свечением, звездной пылью и ворсинками птичьих перьев.

Вершина предгорья приближалась и я узнавал покрытые мхом камни, как раньше узнавал людей.

Я опустился на самом краю вершины лицом к склонившемуся в скорбящей позе камню.

И прочитал написанное на нем, удивляясь тому, что арабская вязь перестала быть мне непонятной:

"Аль-Шамари Мохамед умер в 1411 году. Никто не может умереть иначе, как по разрешению Аллаха, согласно Книге, определяющей срок жизни каждого. И нет победителя кроме Аллаха".