Как бы внушителен ни был этот союз Месье с графом, он все же оказался чересчур слабым, чтобы одними интригами пошатнуть положение Кардинала. Поэтому обратились к другим средствам и решили убить его, когда смогут сделать это с полной уверенностью в успехе. Такой случай вскоре представился. Однажды король держал совет в небольшом замке на расстоянии одного лье от Амьена, и там присутствовали Месье, граф и Кардинал. По окончании совещания, торопясь возвратиться в Амьен, король отбыл первым, тогда как Кардинала и обоих принцев на полчаса или чуть дольше задержали некоторые дела. Сент-Ибар, Монтрезор и Варикарвиль стали побуждать упомянутых принцев поторопиться с осуществлением задуманного, но из-за робости Месье и нерешительности графа эта возможность была упущена. Кардинал догадался о грозящей ему опасности: на его лице отразилось смятение; он покинул Месье и графа и поспешно уехал. Я находился при этом и, хотя решительно ничего не знал об их замысле, задал себе недоуменный вопрос, как мог Кардинал, при всей его предусмотрительности и трусости, отдаться на волю своих врагов и как они, несмотря на страстное желание разделаться с ним, упустили столь верную и столь трудно достижимую возможность.

Продвижение испанцев вскоре было остановлено. Король отвоевал Корби, {50} и кампания завершилась гораздо успешнее, чем началась. Мне не разрешили остаться на зиму при дворе, и я был вынужден уехать к отцу, жившему у себя в поместье и все еще находившемуся в строгой опале. {51}

Г-жа де Шеврез, как я сказал, была выслана в Тур. Королева хорошо отозвалась ей обо мне, и она выразила желание повидаться со мной. Вскоре между нами завязалась очень тесная дружба. Эта близость стала для меня не менее злополучной, чем для всех тех, с кем герцогиня бывала близка. Я оказался посредником между королевою и г-жой де Шеврез. Мне позволяли посещать армию, не позволяя оставаться при дворе, и при поездках туда и обратно я нередко получал опасные поручения от той и другой.

Опала моего отца наконец кончилась, и я вместе с ним возвратился в окружение короля, и притом в то самое время, когда королеву стали винить в тайных сношениях с маркизом Мирабелем, испанским послом. На эти сношения посмотрели как на государственную измену, и королева почувствовала себя как бы подследственной, чего еще никогда не испытывала. Некоторые из ее слуг были арестованы, шкатулки с бумагами отобраны; Канцлер {52} допросил ее, как простую подсудимую; предполагалось наточить ее и Гипре, расторгнуть ее брак с королем, дав ей развод. В этой крайности, покинутая всеми, лишенная всякой опоры и решаясь довериться лишь м-ль де Отфор и мне, она попросила меня тайно увезти их обеих и препроводить в Брюссель. {53} Какие бы трудности и опасности ни видел я в таком плане, могу смело сказать, что за всю мою жизнь ничто не доставило мне большей радости. Я был в том возрасте, когда жадно рвутся к делам необыкновенным и поразительным, и находил, что нет ничего заманчивее, как похитить королеву у короля, ее мужа, и одновременно у кардинале Ришелье, который постоянно преследовал ее своей ревностью, а также отнять м-ль де Отфор у влюбленного в нее короля. К счастью, положение изменилось: на королеве не оказалось вины, дознание Канцлера доставило ей оправдание, и г-жа д'Эгийон {54} смягчила кардинала Ришелье. Нужно было спешно известить обо всем г-жу де Шеврез, чтобы она не успела поднять тревогу и не искала спасения в бегстве. Королеву вынудили поклясться, что впредь она не будет иметь с ней никаких сношений, и, таким образом, не было никого, кроме меня, кто мог бы рассказать ей обо всем происшедшем. Королева и возложила на меня эту заботу. Я сослался на необходимость возвратиться в отцовский дом, где в то время болела моя жена, и пообещал королеве успокоить г-жу де Шеврез и передать ей все, что мне поручалось. Пока я беседовал с королевой и пока она не исчерпала всего, что собиралась сказать, у дверей ее комнаты, дабы нас не застали врасплох, находилась только ее статс-дама г-жа де Сенесе {55} - моя родня и приятельница. Но тут вошел г-н де Нуайе {56} с бумагой, принесенной им королеве на подпись: в ней были пространно изложены правила ее поведения в отношении короля. Увидев г-на де Нуайе, я тотчас же откланялся королеве и вслед за тем отправился откланяться королю.

Двор тогда пребывал в Шантийи, а Кардинал - в Руайомоне; мой отец находился при короле. Он торопил меня с отъездом, опасаясь, как бы моя преданность королеве не навлекла на нас новых неприятностей. Он и г-н де Шавиньи {57} привезли меня в Руайомон. И тот и другой не преминули красочно изобразить мне опасности, в которые могло повергнуть нашу фамилию мое поведение, уже давно неприятное королю и внушавшее подозрения Кардиналу, и они решительно заявили, что мне никогда больше не видеть двора, если я позволю себе отправиться в Тур, где была г-жа де Шеврез, и если не порву с ней отношений. Это столь недвусмысленное приказание поставило меня в крайне трудное положение. Они предупредили меня, что за мною следят и что все мои поступки станут досконально известны. Но поскольку королева настоятельно просила меня подробно сообщить г-же де Шеврез о допросе, который снял с нее Канцлер, я не мог освободить себя от обязанности известить герцогиню обо всем происшедшем. Я дал моему отцу и г-ну де Шавиньи обещание, что ее не увижу; я и вправду не виделся с нею, но попросил Крафта, {58} английского дворянина, нашего общего друга, уведомить ее от моего имени, что мне запрещено ее видеть и что крайне необходимо, чтобы она прислала ко мне верного человека, через которого можно было бы передать все то, что я сообщил бы ей при свидании, если бы посмел выехать в Тур. Она выполнила мое пожелание и была оповещена обо всем, сказанном королевою Канцлеру, равно как и о данном им слове оставить ее и г-жу де Шеврез в покое при условии, что всякие сношения между ними будут прекращены.

Это спокойствие длилось для них, однако, недолго. И все - из-за нелепой ошибки, снова обрушившей на г-жу де Шеврез несчастья, которые преследовали ее в течение десяти или двенадцати лет и которые из-за целой цепи неотвратимых случайности стали также причиною моих собственных. В те дни, когда Канцлер допрашивал в Шантийи королеву и она так страшилась за свою собственную судьбу, опасалась она и того, как бы не подверглась преследованиям г-жа де Шеврез. И вот м-ль де Отфор условилась с г-жой де Шеврез, что если она пришлет ей часослов и зеленом переплете, то это будет знаком, что дела королевы оборачиваются благоприятно и что все обойдется; но если присланный часослов будет переплетен в красное, то это явится предупреждением г-же де Шеврез, чтобы она позаботилась о своей безопасности и возможно поспешнее покинула королевство. Не знаю, кто из них допустил ошибку, но только взамен часослова, долженствовавшего ее успокоить, г-жа де Шеврез получила тот, который поселил в ней уверенность, что и она, и королева погибли. И вот, ни с кем предварительно не посоветовавшись и не вспомнив о сделанном мной сообщении, г-жа де Шеврез решила перебраться в Испанию. Она доверила свою тайну архиепископу Турскому, {59} восьмидесятилетнему старцу, уделявшему ей больше внимания, чем приличествовало человеку его возраста и сана. Происходя из Беарна и имея родню на испанской границе, он вручил г-же де Шеврез указания, каким путем ей надлежит следовать, и рекомендательные письма, которыми счел нужным снабдить ее. Она переоделась в мужское платье и верхом пустилась в дорогу, не имея при себе женщин и сопровождаемая только двумя мужчинами. В спешке отъезда она забыла, сменяя одежду, о врученных ей архиепископом Турским путевых указаниях и рекомендательных письмах и не взяла их с собой, что обнаружила, лишь проехав пять или шесть лье. Это досадное обстоятельство заставило ее отказаться от первоначального плана, и, не зная, куда направиться дальше, она и ее спутники, все на тех же конях, добрались за день до места, отстоявшего на одно лье от Вертея, {60} где я тогда находился. Она прислала ко мне одного из своих людей, чтобы он рассказал о ее плане пробраться в Испанию, о том, что она потеряла запись своего маршрута и что, страшась, как бы ее не узнали, настоятельно просит меня не видеться с нею, но дать ей верных людей и снабдить лошадьми. Я немедленно выполнил ее пожелания и собирался в одиночку выехать ей навстречу, чтобы в точности узнать от нее самой, каковы причины ее отъезда, столь несообразного с тем, о чем я ее недавно поставил в известность. Но так как мои домашние видели, что я с глазу на глаз разговаривал с каким-то не захотевшим назвать себя человеком, они сразу же пришли к выводу, что у меня произошла какая-то ссора, и не было ни малейшей возможности отделаться от многих дворян, которые изъявили желание отправиться вместе со мной и которые, быть может, узнали бы г-жу де Шеврез. Итак, я с нею не встретился. Ее благополучно проводили в Испанию, преодолев тысячу опасностей, причем некая дама, у которой она остановилась проездом, сочла ее более целомудренной и более жестокой, чем это свойственно мужчинам такой наружности. С границы она переслала мне с одним из моих людей драгоценности стоимостью в двести тысяч экю, прося меня принять их как дар, если она умрет, или возвратить, если она об этом попросит. На следующий день {61} после отъезда г-жи де Шеврез в Тур прибыл отправленный ее мужем, нарочный, чтобы сообщить ей то, о чем я ее уже известил, а именно, что дело королевы улажено. Больше того, ему было поручено передать г-же де Шеврез поклон от имени Кардинала. Этот нарочный, пораженный тем, что не нашел ее, обратился к архиепископу Турскому и заявил, что с того спросят за этот побег. Добряк, испугавшись угроз и огорченный отсутствием г-жи де Шеврез, рассказал нарочному все, что ему было известно, и указал дорогу, по которой она должна была следовать; он отрядил своих людей в погоню за ней и написал ей все, что, по его мнению, могло убедить ее возвратиться. Но поездка, начатая из-за ложной тревоги, была продолжена из-за утери записи маршрута, о чем я уже упоминал выше. Ее и моя злая судьба заставили герцогиню покинуть тот путь, на котором ее, без сомнения, можно было бы разыскать, и она свернула к Вертею, чтобы так некстати обременить меня обвинением в содействии ее проезду в Испанию. Это столь непостижимое бегство, и притом тогда, когда дело королевы пришло к счастливому завершению, возродило подозрения короля и Кардинала, ибо, не зная всех обстоятельств, они пришли к убеждению что г-жа де Шеврез не приняла бы столь поразительного решения, если бы сама королева не сочла его необходимым для их общей безопасности. Королева же, со своей стороны, не могла догадаться о причине этого поспешного бегства, и чем больше побуждали ее объяснить, что его вызвало, тем больше она опасалась, что примирение с нею было неискренним и что г-жой де Шеврез желали располагать лишь затем, чтобы, сняв с нее показания, дознаться о том, о чем она умолчала в своих. Между тем отправили президента Винье {62} для выяснения обстоятельств бегства г-жи де Шеврез. Он выехал в Тур и, проследовав той же дорогой, которой держалась она, прибыл в Вертей, где я тогда находился, чтобы допросить моих слуг и меня, поскольку мне вменялось в вину, что я склонил г-жу де Шеврез к отъезду и помог ей переправиться во враждебное королевство. Я ответил, в полном согласии с истиной, что ни разу не видел г-жи де Шеврез, что не могу отвечать за решение, принятое ею помимо меня, и что я не имел возможности отказать даме столь высокого положения и из числа моих добрых друзей в людях и лошадях, когда она обратилась ко мне с такой просьбой. Однако все мои доводы не помешали мне получить приказание явиться в Париж, дабы дать отчет в своих действиях. Я тотчас повиновался, чтобы единолично понести кару за свой поступок и оградить моего отца от опасности вместе со мной подвергнуться ей, если бы я оказал неповиновение.

Маршал Ламейере {63} и г-н де Шавиньи, которые были дружески ко мне расположены, немного смягчили гнев Кардинала. Они сказали ему, хотя это было неправдой, что я - молодой человек, связанный с г-жой де Шеврез узами более прочными и более нерасторжимыми, нежели дружеские, и пробудили в нем желание лично поговорить со мной, чтобы попытаться извлечь из меня все, что я знаю. Я это понял. Обращаясь ко мне с отменною вежливостью, он нес же преувеличил значительность моего проступка и последствия, могущие от него проистечь, если я не постараюсь его загладить, признавшись во всем, что мне известно. Я ответил ему в духе прежних моих показаний, и так как он счел меня Гюлее невозмутимым и более сдержанным, чем обычно бывали представшие перед ним, то разгневался и совершенно неожиданно заявил, что у меня остается один-единственный путь - в Бастилию. На следующий день меня отвез туда маршал Ламейере, на протяжении всего этого дела относившийся ко мне с большой теплотой и добившийся от Кардинала слова, что я пробуду там всего лишь неделю.

Недолгое время, проведенное мною в Бастилии, представило мне ярче, нежели все, что мне довелось видеть ранее, ужасающую картину владычества Кардинала. Я увидел там маршала Бассомпьера, столь хорошо известного своими заслугами и приятными качествами; я увидел маршала Витри, {64} графа Крамая, {65} командора Жара, {66} Фаржи, {67} Кудре-Монпансье, {68} Вотье {69} и бесчисленное множество особ всякого звания и обоего пола, несчастных и изнуренных длительным и жестоким заключением. Лицезрение стольких страдальцев усилило во мне прирожденную ненависть к правлению кардинала Ришелье. Ровно через неделю после того, как маршал Ламейере доставил меня в Бастилию, он же прибыл извлечь меня из нее, и я вместе с ним отправился к Кардиналу в Рюэль {70} принести ему благодарность за возвращенную мне свободу. Я нашел его суровым и неприступным. Я не стал оправдываться в своем поведении, и мне показалось, что это его уязвило. Что до меня, то я почитал себя редким счастливцем и потому, что вышел из тюрьмы (к тому же в такое время, когда никто не выходил из нее), и потому, что получил возможность вернуться в Вертей, сохранив в тайне, что мне переданы на хранение драгоценности г-жи де Шеврез.

Королева с такой добротой постаралась мне показать, что остро переживает случившееся со мной из-за моей службы ей, а м-ль де Отфор явила столько свидетельств своего уважения и своей дружбы, что я находил мои злоключения даже слишком щедро вознагражденными. Г-жа де Шеврез, со своей стороны, доказала, что и она питает ко мне не меньшую признательность: она до того преувеличила сделанное мной для нее, что испанский король посетил ее в первый раз, когда пришла весть о моем заключении, и во второй - когда узнал о том, что я уже на свободе. Свидетельства уважения, расточаемые мне особами, к которым я был больше всего привязан, и своеобразное одобрение света, достаточно легко даруемое им тем впавшим в беду, чей образ действий не заключает в себе ничего постыдного, помогли мне провести не без приятности два-три года изгнания. Я был молод, здоровье короля и Кардинала день ото дня ухудшалось, и я имел все основания ожидать от предстоящих перемен только лучшего. Я был счастлив в семейном кругу; и располагал на выбор исеми утехами сельской жизни. Соседние провинции были полны изгнанников, и схожесть нашей участи и надежд делала наше общение особенно отрадным. Наконец, после взятия Эдена {71} мне было дозволено отправиться в армию. Эта часть кампании отмечена крупным и ожесточенным сражением при Сен-Никола и пленением двух тысяч кроатов {72} близ Сен-Венана, где двадцать пять или тридцать волонтеров-дворян, стоя на плотине, сдержали натиск всех неприятельских сил и, действуя шпагами, четыре или пять раз отбрасывали врага за рогатки его лагеря. В конце кампании кардиналу Ришелье похвалили меня, и его неприязнь ко мне стала смягчаться; больше того, он пожелал приблизить меня к себе. Маршал Ламейере предложил мне от его имени вступить в службу генерал-майором и посулил блестящее будущее. Но королева побудила меня отклонить это столь лестное предложение: она выразила настоятельное желание, чтобы я не принимал от Кардинала никаких милостей, которые могли бы связать мне руки и помешать выступить против него, когда она окажется в состоянии открыто сразиться с ним. Этот знак доверия со стороны королевы заставил меня с охотою отказаться от всего, что мне готова была предоставить судьба. И поблагодарил маршала Ламейере с чувством глубокой признательности, которой был обязан ему за его попечение обо мне, и вернулся в Вертей, так и не побывав при дворе. Довольно долго я прожил, ведя как бы бессмысленное существование, и оно казалось бы мне слишком тусклым и сонным, если бы мое поведение не было предуказано самой королевой, которой я принадлежал всей душой, и она не повелела мне продолжать вести себя так же в ожидании предвидимых ею неизбежных перемен.