Я по-всякому пытался оживить Джона, я припомнил все этапы эксперимента, но не обнаружил ошибки. Однако чувство вины не покидало меня.

Казалось, все только усугубляло мое состояние. Ледяное убийственное спокойствие Вельды было хуже самых горьких и бурных обвинений. На меня действовали самые невинные вещи и события - даже тот глупый оккультист с его разговорами о необходимости стеречь Джона.

Как Джон должен ненавидеть меня - повторял я себе. Получил команду умереть, обманом умерщвлен, и при этом - ни малейшего намека на то, что должно было произойти.

А Вельда? Ни одного слова упрека. Она лишь все больше и больше заледеневала, пока ее разум не начал слабеть.

А Джон? Прекрасное тело, гниющее в могиле. Великолепные мышцы и нервные волокна, распадающиеся на клетки.

Макс в изнеможении опустился в кресло. Огонек пламени последний раз мигнул за каминной решеткой, и зола задымилась. Наступила мертвая тишина.

Затем я начал говорить. Тихо. Я не сказал ничего особенного. Я просто повторил то, что знал и что Макс только что рассказал мне. Подчеркнул, что ученый такого масштаба не мог поступить по-другому. Напомнил, как он проверял и перепроверял каждый свой шаг. Сказал, что у него нет ни малейшей причины казнить себя.

Это, наконец, подействовало, хотя Макс ответил:

– Не думаю, что я почувствовал облегчение потому, что ты мне снова все рассказал. Я уже прошел через это. Просто я наконец раскрыл перед кем-то душу и чувствую себя действительно лучше.

Я уверен - так оно и было. Впервые я почувствовал в нем прежнего Макса - побитого жизнью, выстрадавшего новую мудрость и, конечно же, ожесточенного ею, и тем не менее - это был старина Макс.

– Знаешь,- сказал он, снова погружаясь в кресло,- я думаю, что впервые за последние шесть месяцев могу расслабиться.

Снова наступила тишина. Помню, я подумал тогда, что эта тишина в доме просто ужасна.

Очаг перестал дымиться. Дым улетучился, и с улицы потянуло запахом влажной земли и камня.

Я судорожно вздрогнул, когда Макс внезапно подвинул кресло. Его лицо было мертвенно-бледным. Его губы шевелились, но из горла вырывались лишь невнятные звуки. Затем голос наконец вернулся к нему.

– Сигнал! Сигнал, по которому он должен был ожить! Я забыл, что изменил его. Я считал, что он все еще был...

Он выхватил из кармана карандаш и постучал по ручке кресла: три один.

– Но он должен быть...- И он постучал: три - два.

Мне тяжело описать чувство, охватившее меня, когда он отстучал новый сигнал.

С этим была связана напряженная тишина. Я помню, как мне хотелось, чтобы хоть какие-нибудь звуки нарушили ее - стук дождевых капель, скрип балки, шум проходящего элек- тропоезда...

Пять легких ударов карандашом, разделенные неравными промежутками тишины, обладали такой индивидуальностью, ритмом, какими их мог наделить один только Макс и никто другой в мире. Они были так же неповторимы, как отпечатки его пальцев, и так же оригинальны, как его подпись.

Только пять легких ударов карандашом - казалось, стены поглотят эти слабые звуки и они исчезнут через секунду, но, тем не менее, говорят, что ни один звук, даже самый слабый, никогда не умирает. Он становится все слабее и слабее по мере того, как рассеивается, амплитуда колебаний молекул все уменьшается, но все равно он достигает конца света и возвращается обратно, достигнув конца вечности.

Я представил себе, как этот звук пробивается сквозь стены, вырывается в ночь, взметаясь ввысь, подобно черному насекомому, стремглав устремляясь сквозь влажную густую листву, мечась в мокрых лохматых тучах, и, возможно, опускаясь, чтобы покружить возле ржавеющих фонарных столбов, а затем целеустремленно пронестись вдоль темной улицы, все дальше и дальше, над деревьями, над стеной и опуститься вниз, на влажную холодную землю и камни.

И я подумал о Фиаринге, который еще не полностью сгнил в своей могиле.

Макс и я посмотрели друг на друга.

Над нашими головами раздался пронзительный, холодя- щий душу крик.

Мгновение леденящей тишины. А затем быстрый топот шагов вниз по лестнице. Когда мы оба вскочили, наружная дверь уже захлопнулась.

Мы не обменялись ни словом. Я задержался в холле, чтобы вытащить свой фонарик.

Когда мы оказались на улице, Вельды уже не было видно. Но мы не задавали друг другу вопросов по поводу того, в каком направлении она могла исчезнуть.

Мы побежали. Я заметил Вельду за квартал от нас.

Физически я довольно крепок и постепенно обогнал Макса. Но я не мог уменьшить расстояние, разделявшее меня и Вельду. Я довольно хорошо видел, как она пересекала освещенные фонарями участки улицы. Серый шелковый халат развевался, делая ее похожей на летучую мышь.

Я, не переставая, твердил себе: "Но ведь она не могла слышать, о чем мы говорили. Она не могла слышать эти удары карандашом".

Или все-же могла?

Я добежал до кладбища и посветил фонариком вдоль темного лиственного тоннеля. Никого не было видно. Но где-то посередине этого коридора я заметил качающиеся ветви - там, где они свисали к стене.