Жгла меня моя жизнь. И эти последние дедушкины слова как клеймо. Чистоплюй. Мягко еще сказано.

На какой-то переменке, не помню, все переменки и все уроки спутались у меня, Газовый Баллон опять возник:

– Сегодня сбор!

И редкие зубы открыты в ухмылке. Думал, я снова голову опущу, как в тот раз. Но нет. Я Пухову в глаза посмотрел, кивнул спокойно: мол, задвигай, не возражаю. Давно задвинуть пора. И мне теперь от этой мысли легко. Верно сказал отец: жизнь полна противоречий.

После уроков в пионерской комнате весь наш класс. В Галином царстве нарядно, как на демонстрации. Знамя в углу стоит. Сбоку флажки всех отрядов в специальной стойке. Барабаны на полке замерли. Горны золотом горят. Стены плакатами увешаны. Посреди комнаты стол красной скатертью сияет. Хочется шепотом говорить. И на цыпочках ходить, как в музее.

Я вошел на цыпочках в Галин музей, присел на краешек стула, но Егоров пальцем меня поманил:

– Иди сюда, ты еще председатель.

И вот я сижу у красного стола, а Борис Егоров объявляет:

– На повестке дня: первое – мой уход в армию. Да, да, не шумите, ухожу, буду присылать вам письма и прошу меня от вожатства не освобождать.

Последнюю фразу Борис говорит Гале, она кивает, опустив голову и краснея: настроение у нее унылое. Пионерский галстук на ней всегда бодро топорщился красными усами, а теперь даже он грустно повис.

– Ничего, – бодро говорит Борис, – не грусти… – потом спохватывается, добавляет: – …те. Не грустите, будет у вас вожатый – солдат.

Ребята шумят, но, едва Борис руку поднимает, умолкают.

– Второй вопрос, – произносит он медленно, и мне кажется, в меня гвозди вбивают, – поведение председателя совета отряда. Слово имеет, – Борис смотрит на Галю, и старшая вожатая уже поднимается…

Но я вскакиваю раньше ее и говорю:

– Слово имею я сам.

Галя удивленно глядит на меня, а я спокоен. Совершенно. Наверно, все во мне перегорело.

Я оглядываю наш класс, ребят, которые «по петушкам» руку жали, девчонок, которые улыбались, когда я хотел, я смотрю на тех, кого недавно клял последними словами, считая предателями, и чуточку улыбаюсь. Да какие же они предатели? Даже самый большой мой враг, Злой Демон Пухов, по кличке Газовый Баллон, не предатель и не враг. Враг я сам. Сам себе.

И я говорю:

– Все обвинения справедливые.

– Ты их сначала выслушай! – кричит Газовый Баллон, поднимаясь с места. – Берешь инициативу в свои руки? Опять обмануть хочешь?

Уши у него как две красные фары. «Чудак, – думаю я про него беззлобно, – чего волнуешься? Это мне волноваться надо». В пионерской комнате шумно, совсем не как в музее. Хорошо. Пусть будет по-твоему. Я сажусь. А Газовый Баллон загибает пальцы:

– С воскресника ушел – раз! Председатель называется. Нет, это – два. Раз – когда от собственного деда отказался. Три – своего деда за генерала выдавал. А у меня доказательства есть! – Он опять пальцы загибает. – Во-первых, он сам сказал, что простой пенсионер, а во-вторых… Во-вторых… – Пухов оглядывает комнату – флаги, горны, барабаны, – оглядывает победно всех ребят и торжественно заканчивает: – Во-вторых, я сам видел: он кладовщиком работает!

На публику это действует, народ бурлит и клокочет, кипит, словно вода в раскаленном чайнике. Кладовщик! А не генерал! Это надо же! Еще вчера меня бы это убило наповал. Теперь не убивает. Я поднимаюсь. Теперь надо мне говорить, оправдываться, и я повторяю дедушкины слова:

– А вы что, чистоплюи? Любая работа почетна, не знаете?

– Не воспитывай, – бушует Газовый Баллон. – Оправдывайся, если можешь.

– Оправдываюсь, – говорю я и улыбаюсь, – только еще самое главное обвинение ты забыл. Я понимаю, слово ведь мне давал. Третье желание по «американке». Я тебя от него освобождаю. Вот. Главное, – говорю я, глядя на Галю и Егорова, – главное, что меня в председатели за «американку» выдвинули, понимаете? Вот что главное.

В пионерской комнате тихо.

– Как-то непонятно, – говорит, словно про себя, Алька. – Его обвиняют, а он не оправдывается, а наоборот. Еще больше себя обвиняет.

– Откуда же у тебя генеральский мундир? – кричит вспотевший Пухов.

– Отец у меня в самодеятельности, понимаете? – отвечаю я. – Там по пьесе генерал есть. Вот он мундир и взял, дотумкали? Реквизит называется.

Что тут началось! Дым столбом. Все орали. Перебивали друг друга. Газовый Баллон на стул вскочил. И тут я услышал Кешкин голос.

– Эх вы, публика! – крикнул он, произнеся слово «публика» с презрением.

Все разом настороженно замолчали.

Кешка стоял у знамени, лицо его покрылось пятнами.

– Вы же его не из-за деда выбирали! – сказал он. – Сами тогда Гале доказывали! Так чего сейчас? Чего вам сейчас-то генерал потребовался?

Снова все заорали, и Гале пришлось колотить палочкой в барабан.

– Мы обсуждаем не дедушку! – воскликнула она. – Мы обсуждаем Рыбакова. Конкретно: его поведение на воскреснике.