Следует чем-то пожертвовать, следует и Саше меньше попивать, не думать о самолюбии, почаще бывать с сыном, иначе какой же пример для подражания! Если даже у Саши нелады с женой, надо задуматься - взрослые люди!
– у них же еще есть сын! И они за него отвечают.

И вдруг молния. Нет, она не опередила гром, грозные звуки слышались мне всегда. Но молния слепит.

Я открыла конверт, надписанный Сашиной рукой, и ослепла. Одна короткая фраза:

"Мы с Ириной разошлись".

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Я слышу грохот, грохот, чьи-то восклицания, незнакомые тени. Открываю глаза. С трудом прихожу в себя, но узнать никого не могу - одну голоножку. Она стоит позади всех, на пороге купе, солнце исчезло, над головой проводницы светится электрический плафон.

– Вам плохо?
– спрашивает меня кто-то, и я вижу лицо женщины в белом халате, который высовывается из-под плаща.
– Сердце?
– спрашивает она, а сама уже берет мою руку, щупает пульс.

– С чего вы взяли?
– медленно говорю я.

– Вы все лежите!
– восклицает девочка.
– Ничего не едите. Едем вторые сутки...

Здесь еще один, третий. Мужчина в форменной фуражке железнодорожника, наверное, бригадир поезда. Вагон стоит, значит, большая станция.

– Может, вы сойдете?
– спрашивает он мягко.
– Здесь хорошая больница.

– Ерунда, - отвечаю я, - просто мне надо выспаться, я приняла снотворное.

– Что? Сколько?
– криминальным тоном спрашивает врач.

– Не волнуйтесь, - говорю я, - димедрол, две таблетки в течение суток, если они уже прошли.

Врачиха успокаивается, закатывает мне рукав, измеряет давление.

– Низковато, - говорит бригадиру через минуту, - пульс ослаблен, но ничего страшного.

– Жить буду?
– спрашиваю я с ехидцей. Они не замечают моей иронии.

– Сколько вам лет?

– Да все со мной, что вы в самом-то деле, - возмущаюсь я, и эти двое приходят, кажется, в себя. Сонливость моя исчезла, я способна реагировать и понимаю, что самое лучшее - выставить их за дверь.
– И что за бесцеремонность?
– спрашиваю.
– Врываетесь без стука, а я никого не вызывала.

Они удаляются, извинившись, приглушенным голосом бригадир что-то ругательное бормочет проводнице:

– Ты, Таня, - бу, бу, бу, бу.

– Таня, - зову я голоножку, понимая, что надо ее выручать, и вижу смущенное, пылающее лицо. Она стоит на порожке и бормочет:

– Извините, я думала...

– Зайди сюда, - велю я, - закрой дверь.
– Она слушается.
– Думала, померла старуха? Спасибо за заботу.

– Вы извините...

– Да нет, я всерьез. Спасибо. Неужто целые сутки?

– И не едите ничего...

– Закажи мне бульон.

Мне кажется, она входит молниеносно, буквально через пять минут, с большой бульонной чашкой.

– Сейчас я выпью его, - поясняю проводнице - сразу надо было объяснить, не устраивать панику.
– И снова усну. А ты не волнуйся. Так бывает...

Я молчу, гляжу в бульон, потом перевожу взгляд на Таню.

– Где ты была?
– Она не отвечает.
– Раньше?

– Здесь, езжу третий год.
– Ее глаза испуганно круглы.

– Нет, - мотаю я головой, - ты не понимаешь. И не понимай. Не надо.

Я плачу, совершенно некстати, не могу совладать с собой, и Таня подсаживается ко мне, гладит, точно маленькую, по плечу.

– Что же случилось? Что?

– Иди, - отвечаю я, не утирая слез.
– Иди. Все. Мне лучше.

Ласковая душа, девочка, подросток почти, а сердечко доброе, дай тебе бог счастья.

Я пью бульон, пожалуй, он горячий, но я ощущаю это как-то неопределенно. Раскрываю свой ридикюль, свою волшебную сумочку. Киваю ей:

– Сезам, откройся!

И вынимаю коробочку со снотворным. Говорю громко сама себе:

– Какое счастье, что можно купить два билета, все купе, никого не смущаться.
– И точно уговариваю кого-то, выпрашиваю разрешения: - Еще одну!

На этом стендалевский сюжет закончился. Сашино письмо поставило точку. Молодой человек - здесь девица!
– бьется за место под солнцем, применяет все приемы - законные и запрещенные, где надо, бьет в под дых, и все это в изящной упаковке: работа, новые цели, смысл жизни!