– -------------

Но еще прежде нашествия на Курагу, в предвечерние часы, когда я, возбужденный анонимкой, вернулся с завода и прилег отдохнуть, Жанна легла рядом, и я прильнул к ней и обладал ею, впервые с тех пор, как объявил о нашем разрыве. Пришла Лора, пожаловалась, что ей нездоровится, и легла рядом с нами. Жанна уснула.

– Каждый день, - сказала Лора, вперив пустой взгляд в потолок, каждый Божий день одно и то же. Эта боль, эта слабость... Каких только болезней нет у меня! Я боюсь смерти. Идеологи и правители хотят удушить нас скукой, прозой, буднями, хотят превратить в муравьев, в волов, нам на глаза вешают шоры, чтобы мы не видели, что творится по сторонам. Говорят, наши правители умеют развлекаться в свободное от службы время и не жалеют на это средств, а что они оставили нам? Ты думаешь, наш народ беден, нищ, как о том вопят его радетели? Я не верю в это. Что с того, что вечно чего-то не хватает на прилавках и порой необходимое приходится добывать с боем? Это не самое страшное. Мы разучились понимать и чувствовать радость бытия, наслаждаться жизнью, вот что с нами случилось, вот почему мы кажемся такими бедными и убогими. Сейчас немало у народа появилось радетелей и защитников, они скулят, жалуются, протестуют. И не понимают, что в действительности нам нужен хотя бы один всеобщий великий карнавал, он бы все перевернул и изменил. Им и в голову не приходит, что все еще сказано было Достоевским, великим писателем... Помнишь это? Я тебе напоминаю: появится господин с насмешливой физиономией, - я заметил слезы в бесцветных глазах Лоры; она продолжила: - и пошлет ваш муравейник, ваш хрустальный дворец к чертовой бабушке, и скажет, что пусть хоть розгами его исполосуют, а ему, видите ли, хочется и нужно поступить по своей воле.

– Появился уже такой господин?
– спросил я.

– Да, - ответила Лора, - такой господин уже появился.

Я направился к Кураге. Уже возле его дома я очнулся и повернул вспять. Искушение п о и г р а т ь Курагой было велико, загнать его в угол, надавить, чтоб треснул панцирек и вылилось все, что там внутри есть. Но и без того я уже шел сомнительным путем, и брать на себя и это значило бы еще больше захламить свою несчастную жизнь. Несмело, расшаркиваясь, пуская пыль в глаза, что-то еще обещая и глубоко пряча свое истинное лицо, еще маневрируя и при случае играя роль человека, на которого можно положиться, добропорядочного гражданина, уважающего законы общежития, я граблю ближнего. Я, можно сказать, обдираю под липку доверчивых, простодушных, деловых, рассчитывающих поживиться за мой счет, глупых, умных, знакомых, родных и полузнакомых. И сколько бы я себя ни уверял, что это не грабеж, что я признаю за этими людьми право требовать от меня возмещения убытков, что я в конце концов подпишу капитуляцию и верну им все до копейки, что я поступлю в конечном счете по законам чести, я знаю, что в действительности это не так, что это грабеж и что я никогда не верну даже копейки. От такого себя мне бежать некуда, так зачем же еще и обременяться Курагой?

Я пришел к выводу, что чем тише и незаметнее выскользну из круга той игры, которую он затеял, тем успешнее начнется мое путешествие с Гулечкой. Она хотела повидать бабушку, жившую под Киевом, мы купили билеты на поезд. Я надеялся, что в киевские дни мы будем у бабушки чуть ли не полном довольствии и мои финансы не слишком пострадают. С завода я уволился и получил небольшую выходную сумму. Дома никто не подозревал о моем готовящемся бегстве. В самый день отъезда я намеревался осуществить одну свою новую идею. Я знал, разумеется, что это низко, но знание всего лишь бесплотно обнимало душу и было молчаливым, совсем не страшным Аргусом, более чем рассеянно охранявшим покой моих родителей да и мой собственный. Легко было видеть по такому стражу, что мои добродетели, если я их имел, были созданы исключительно для мирной тепличной жизни, тогда как всякое смятение несло им гибель, расчищая место для совершенно иной поросли. Еще накануне я уложил вещи в чемоданчик и снес Гулечке, объяснив, что последнюю перед отъездом ночь не буду ночевать дома. Она не возражала, ни о чем не спрашивала, не удивлялась. Я ночевал дома и обладал Жанной.

Утром Жанна удалилась по своим делам. Она надела весьма замысловатое, даже экстравагантное, на мой взгляд, платье, которое придавало ее животу, особенно низу его, соблазнительный облик брюшка какого-то блестящего, простодушно шевелящего лапками насекомого. Головка моей жены, имевшая на бронзовом от пудры лице несколько бессмысленную улыбку, получалась при таком наряде преувеличенно крошечной, поскольку платье ужасно вздувалось на плечах и на пышной груди. Я не был посвящен в ее дела. Жара мутно вилась над городом и сводила с ума, все было на редкость скучно и тупо, разомлевшие люди лениво шатались между домами, не знаю, куда приткнуться. Я загадочно отмечал в уме все перемещения родителей по квартире, подстерегая удобный момент. В стекле одного из окон дома на противоположной стороне что-то стремительно сверкало, и отражение скользило по стенам и потолку моей комнаты, напоминая длинный, острый и прозрачный язык, перекинувшийся через дремлющую улицу. Мне показалось странным, что скоро я буду вынужден попрощаться, возможно, что и навсегда, с этой старой неказистой улицей. Я понемногу задремал. Внезапно резкий холод пронизал меня, невзирая на жару, которая ничуть не спала; затекла рука; я укрылся рубахой и перевернулся на другой бок. Спать среди бела дня мне было необыкновенно и как будто даже страшно, я почти отчетливо слышал ходящие, перекликающиеся за окном звуки, испытывал беспредельную слабость и как бы некую внутреннюю судорогу, казалось, я умираю при ясном, или почти ясном, сознании, ухожу из жизни, ведомый чьим-то таинственным и могущественным присутствием. Сквозь сон мне передалось, что отец дремлет перед телевизором, с экрана которого неслась какая-то злободневная чепуха. Меня разбудили громкие однообразные голоса, доносившиеся из кухни. Я достаточно бодро вскочил, вышел из комнаты и остановился посреди коридора, прислушиваясь. Это был как раз удобный момент. Из кухни, занятые разговором, они не могли заметить меня. Я бесшумно приотворил дверь в их комнату.

Уходя из дому, они эту дверь никогда не забывали запереть на ключ привычка, образовавшаяся у них с тех, очевидно, пор, как они уяснили, что я настроился жить собственным никчемным умишком, - я же менее всего хотел ее взламывать. Это уж, думалось мне, куда предосудительнее, чем даже то, что я задумал, поэтому я решился на свою грустную авантюру прямо у них под носом. Я буду проклят Гоподом. Не исключено, что я уже проклят. В их комнате было как-то особенно тихо, до оцепенения, тихо и истомно, и вещи казались древними и огромными. Я сразу прошел к громоздкому письменному столу и выдвинул верхний ящик. Тут уж не было никаких секретов, никаких замков, преград, уловок, сводящих на нет усилия грабителя. Я знал, где они хранят деньги, сумму, безусловно, незначительную, на текущие расходы, - основной капитал помещался в сберегательной кассе, дожидаясь, надо полагать, часа, когда по завещанию перейдет в мои руки. Мне некогда было ждать, пока осуществится это его замечательное предназначение. Я взял впалый кошель, лежавший посреди всякого хлама; его впалость показалась мне обидной, но вместе с тем и щемящая жалость охватила меня при виде этой ничтожной добычи. Не я был его владельцем, и владельцев я теперь пожалел. Я беспомощно замер в странной рассеянности, держа кошель в руках и разглядывая его так, словно в нем на миг промелькнула чья-то жизнь, которую я был бессилен постичь, словно в его темных запавших боках отобразились судьбы, весь сокровенный смысл существования людей, связь с которыми я сейчас столь сокровенно рвал.

Скрипнула дверь, и тоже бесшумно, будто повинуясь условиям начатой мной игры, вошла мама. Она тотчас все поняла, ее лицо - волевое и впечатляющее вообще, с крутыми неприступными скулами, тонким между ними носом, как бы заплывшими глазами и высоким лбом, - угнетающе помутилось от гнева. Мне показалось, что я чувствую ее боль. От боли и зуда она искала спасения в том, что яростно вонзала ногти в кожу, не щадя ни лица, ни шеи, ни груди. Под ее быстрыми движениями рассеялся, как дым, тонкий нос, затем отвалились и пропали губы, она исчезала, я убивал ее. Я заслонился руками от жуткого и, в общем-то, неправдоподобного видения. Слишком поразило ее случившееся, и мудрость на этот раз изменила ей: она не смекнула, что следовало бы преградить мне путь, задержать меня, стать в дверях гранитной скалой, несокрушимой крепостью, Аргусом более ответственным и непоколебимым, нежели тот, которого она с моего младенчества старалась вселить в мою душу. Она с криками устремилась в кухню, призывая отца в свидетели своего горя, и я не преминул воспользоваться ее оплошностью.

Я бежал через пустырь к автобусной остановке, а они, спотыкаясь, одетые отнюдь не для выхода в свет, бежали, бедные люди, следом, и мама то и дело пронзительно выкрикивала:

– Ловите, ловите нашего сына! Наш сын вор!

Эта сцена превосходно украсила знойное полотно дня и безлюдный пустырь. Навстречу нам неторопливо двигалась Жанна в ее нелепо вздувшемся платье, уставшая от дел, мечтающая о живительном сне. Она застыла в изумлении, и я пробежал рядом с ней, я даже изобразил, что вполне сосредоточен и погружен в себя, чтобы заметить ее. Затем она присоединилась к моим родителям, но я уже вскочил в автобус, и они остались на пустой остановке, о чем-то жестикулируя и крича. Я видел через заднее стекло автобуса, как горизонт подкрадывается к ним, затмевая ноги, колени их, втягивая в твердую, как камень, тьму по пояс, по горло, видел, как они исчезают, все еще жестикулируя и крича, проваливаются в пучины сохранявшейся за ними, но для меня навеки потерянной земли. Я словно видел себя их глазами, т. е. как горизонт затмевает автобус, уносящийся в пучины другой неведомой земли, и мне тоже хотелось о чем-то жестикулировать и кричать, как если бы этим можно было что-то предотвратить или хотя бы на шажок приблизить миг какого-то чудесного освобождения от духоты и страха, хотя бы даже приблизить тот финал, о котором я столь самозабвенно и самодовольно толкую.

Глава пятая

– А мы сегодня не поедем, - сказала Гулечка, когда я с ней встретился; сегодня она не заставила меня долго ждать; мы встретились возле ее дома, я встрепенулся, заметив, что она без вещей, и она объявила об отмене нашего выезда и уставилась на меня с улыбкой, как бы спрашивая: ну что, что ты мне сделаешь? видишь, какой сюрприз я тебе преподнесла, а что ты можешь со мной поделать? Но она, может быть, отчасти и побаивалась моего возмущения.

Я даже не представлял, как дать ей понять, что это катастрофа, я-то сам очень хорошо и быстро сообразил, что маленькая и вроде бы пустяковая отсрочка выезда властью обстоятельств превращается в беду, вырастает в погоню и почти неизбежную мою поимку. Но Гулечка была далека от моих обстоятельств, а я не знал, как втемяшить в ее веселенькую головку, что должен поскорее оставить город и, самое разумное, никогда больше сюда не возвращаться.