Вот, оказывается, из каких времён идёт его вольномыслие!

— Тётя Саша! — воззвал Илья Ильич. — Я ведь тоже неверующий. Ни в молодости не верил, ни тем более перед смертью.

— Вот и хорошо, — улыбнулась старуха, — а то говорят, сейчас снова стало модно молитвы гундосить. Так ты знай, если кто о божественном с тобой заговорит, то это или дурак, или мошенник. Вернее, что второе: говорит о душе, а прицеливается к деньгам. Память о тебе украсть хочет, чтобы самому послаще жить. Ведь у нас с помощью мнемонов можно… не всё, конечно, но очень-очень многое.

— Это я уже знаю, — сказал Илья Ильич. — Зажимаешь деньги в кулаке, желаешь, и пожалуйста, получи — хоть пастилы к чаю, хоть вечную молодость…

— Вечной молодости как раз и не получишь. Получить можно только то, что у тебя при жизни было, что ты помнишь или можешь помнить. Вот пастилы я за одну лямишку полфунта придумала, а вздумала бы захотеть какой-нибудь олла-подриды, о которой кроме названия и знать ничего не знаю, то ничего путного у меня бы не получилось, только деньги бы извела. Конечно, здесь тоже можно кое-чему научиться, но всё равно получаться будет хуже и дороже, чем то, что знал при жизни.

— А! — воскликнул Илья Ильич. — Афоня, тот сыщик, что меня нашёл, говорил, что ему четверть смирновской водки в три лямишки обходится, а молодые так не умеют. Теперь понимаю почему.

— Значит, он её при жизни пил, — покривив губы, произнесла тётя Саша. — Что ж, тоже мастерство, сейчас таких уже немного осталось. По питухам память непрочная.

— И куда деваются те, кто забыт всеми и навсегда?

— А ты на меня взгляни, Илюшенька. Могила моя на Смоленском кладбище давно с землёй сровнялась, из живых людей, кто меня знал, ты был последним, и даже документов обо мне никаких не сохранилось после стольких-то войн. А время идёт, и каждый день просто за то, что дышишь, у тебя убывает по одной копеечке. И как последняя монетка уйдёт, то и сам рассыпаешься серой пылью. Нихиль — это же небытие, беспамятство это… Некоторые, конечно, и здесь приспособились, зарабатывают, кормятся при тех, кто позже пришёл, вроде как Афоня твой. Но таких мало, и не потому, что желающих нет, а просто не всякому удаётся. Ведь даже у новоприбывших денег не так много, как кажется. Живые, они о живом думают, им дорогих покойников вспоминать некогда. Оно, конечно, обидно, но правильно. Живые и должны думать о живом.

— Понял… — протянул Илья Ильич. Теперь, когда несложная тайна серебристых монеток была произнесена вслух, ему казалось, что он с самого начала подозревал нечто похожее на истину. — А как же те, кого люди действительно помнят сотнями лет, какой-нибудь Александр Македонский?

— Не встречалась… — усмехнулась тётя Саша. — Те великие, кого помнят, отдельно от простых людей живут. Надоели мы им за тысячу лет хуже горькой редьки, и у них выстроено специальное место, которое называется Цитаделью. Что там внутри, я не знаю, и знать мне это отчего-то неинтересно. Охрана там на стенах стоит, и в ворота никого не пускают. Обидно, что те, перед кем в жизни преклонялась, после смерти от людей заперлись, ну да бог с ними, давай лучше о простых людях поговорим…

— Как близких найти, — напомнил Илья Ильич.

— Так вот, — словно не слыша, продолжила тётя Саша, — простые люди живут в Городе. Это и в самом деле город, дома там, улицы, парки есть, развлечения самые разные, на любой вкус. Всё людьми сделано, за всё мнемонами заплачено, и за всё нужно платить. Только по улице гулять можно бесплатно.

— А мне Афанасий говорил, чтобы я в городе никаким коммунальным службам не платил, что всё это обман.

— Обман и есть, — согласилась тётя Саша. — Свет и воду, захочешь, сам создашь, за свои кровные, безо всякого водопровода и электростанций, а канализация там и вовсе ни к чему. От неживых людей и отход один — нихиль. Город, по сути дела, и не нужен, просто люди жмутся один к другому. Хотя некоторые, пока память о них не простыла, создадут себе домик, устроятся в нём поуютнее и дрейфуют в нихиле сами по себе.

— Вот так? — спросил Илья Ильич, поведя ладонью округ себя.

— Не совсем. Таких, как я, город сам отторгает, и мы тут в нихиле потихоньку растворяемся.

— Но, может быть, как-нибудь можно помочь?

— Нет, Илюшенька, как тут поможешь, если я уже давно всеми забыта. Пока ты жив был, вспоминал иногда, не меня даже, а слоников этих, тем я и перебивалась. А теперь уже нечем, да и незачем. Будет с меня — собачонкой на коврике лежать… Я ведь могла ещё с год протянуть, а то и больше, но я твои последние два мнемона разом потратила, чтобы тебя встретить. Кстати, и своих ты отыщешь почти таким же способом… компасок называется. Его можно на себя ставить или на другого, но только на знакомого человека, с кем при жизни встречался. На себя — один мнемон, на другого — парочка. Просто зажимаешь деньги в кулак и хочешь этого человека найти. Или чтобы он тебя нашёл. Только ведь он может и не захотеть встречи с тобой. Ты вот хотел найти хоть кого-нибудь и, покуда тебе не мешали, шёл прямиком к моему окошку. А если бы не искал меня или другого знакомого человека, то и знать бы не знал, что я тебе компас поставила.

— А я думал, что вслепую в нихиле топчусь. Там ведь кругами пойти — самое простое дело.

— Ко мне ты шёл, Илюшенька. Тут многие пытаются родных да знакомых встретить, но не у всех получается, хоть два компаска разом ставь — на себя и на того, кого ищешь. Пока компас к цели доведёт, бандиты тебя десять раз перехватить успеют.

— Какие бандиты? — изумился Илья Ильич. — Мне говорили, что отнять чужие деньги, то есть мнемоны, невозможно, только если сам отдашь.

— Вот сам и отдашь. Ты подумай хорошенько, человек испуганный, голый посреди этого нихиля, а тут появляются люди, эти самые вымогатели, так ты им за то, что они тебя пристроят, за всё стократ платить будешь. У них маяков этих наставлена целая сеть, я сама удивляюсь, что ты меня отыскал прежде, чем они тебя поймали. Так что ты теперь свои мнемоны сохранишь.

— Я слышал, будто есть какие-то бригадники…

— Они самые и есть.

— А я думал, они государственные служащие. Я уже знаю, что они обдирают как липку, но полагал, что в пользу государства.

— Какое же государство в царстве мёртвых? Маркса читать нужно… — Старорежимная старуха, премного пострадавшая от доморощенных марксистов, улыбнулась неожиданно задорной улыбкой, лучащейся в углах рта и глаз. — Государство — аппарат принуждения, а к чему ты меня принудишь, если я уже померла? У нас тут анархия в чистом виде, мечта князя Кропоткина. А бригадники, как и все прочие, на свой карман работают.