– - Жить не хочешь?

– - Смотря как. Если вот так, как сейчас, то определенно не хочу.

– - Да не так, как сейчас, а вообще.

– -А что значит "вообще"?

– - Ну жить, несмотря на все условия и обстоятельства жизни.

– - "Несмотря" -- не хочу. Хочу только -- "смотря".

– - Шкурник, дескать?

– - Свободный, а не раб. Вот что "дескать".

– - Но что же это за свобода, если ты ничего не хочешь делать, не хочешь действовать, не признаешь практику. Ну пользу-то какую-нибудь ты признаешь? Людям-то хочешь ты пользы или нет? Себе самому, наконец, хочешь ты пользы или нет?

– - А ты знаешь, что такое польза?

– - Всякий знает, что такое польза.

– - А я вот не знаю.

– - Врешь. Знаешь.

– - Не знаю.

– - Чего тебе надо, не знаешь?

– - Не знаю.

– - Что тебе есть и пить надо, не знаешь?

– - Не знаю.

– - А зачем же ты ешь и пьешь?

– - А я почем знаю, зачем я ем и пью?

– - Тебе же хочется есть и пить?

– - Мало ли чего. Мне вот иногда по морде хочется дать. А ведь не даю же.

– - По морде не даешь, а ведь хлеб-то кушаешь?

– - Ну и что ж тут умилительного?

– -А то, что тебе это полезно и ты знаешь об этой пользе и согласно такому знанию и кушаешь.

– - Вранье! Червяк ни черта не знает, а сосет воду всем телом.

– - Значит, ему это полезно, а польза есть причина его действия.

– - Вранье! Бабочка летит на огонь -- это тоже ей полезно?

– - Это ей приятно. Приятность, наслаждение, тоже может быть принципом действия, хотя, по-моему, это и дурной принцип.

– - Сколько же у тебя принципов действия?

– - Да дело вовсе не в количестве принципов действия, а дело в том, что вообще надо действовать.

– - Вот этого-то "надо" ты и не доказал. Ты все время указываешь на слепые факты: ешь, мол, да пьешь или живешь-де, а не умираешь. Ну, что ж! Все это слепые факты. Так оно действительно есть. Но почему оно есть, почему оно так есть, а не иначе, и почему я должен именно так действовать, а не иначе, да и вообще почему я должен действовать, а не наплевать на все, -этого ты мне ничего не доказал.

– -Да наплевать на все--это тоже есть действие!

– - Я и не говорю, что я наплевал. Я только говорю, что никто не имеет никакого права заставить меня ни действовать, ни плевать.

– - Да совесть-то у тебя есть или нет? Совесть-то разве не заставляет тебя действовать?

– - Совесть у всех разная.

– - Одна.

– - Разная.

– - Одна.

– - Совесть, дружище, у всех разная. Потому-то драка и происходит. Оба дерутся, и оба по совести!

– - А все-таки истина одна.

– - А совесть тоже одна?

– - Ну пусть совесть разная. Совесть может оказаться и незатемненной. Но истина-то уже, безусловно, одна.

– -А кто знает истину?

– -Да вот хоть ты знаешь истину, что надо спать, если фактически ложишься спать.

– - Опять "фактически"! Да мало ли что происхдит "фактически"! Фактически я тоже действую. А ведь весь вопрос в том, нужно ли действовать и ради чего, ради кого надо действовать и какой смысл действия.

Вот разговор, из которого ясно, во всяком случае, одно: действие, деятельность, практика, даже моральные поступки и нравственная воля еще не есть мудрость жизни, которая стала бы выше судьбы. Еще надо откуда-то брать принципы действия; еще надо знать как именно действовать, во имя чего действовать. Вот этого "во имя" и нет в самом волевом поступке. Кроме того, всякий волевой акт рано или поздно наталкивается на сопротивление. Наша деятельность часто прерывается, а в конце концов и просто кончается раз навсегда. И судьба водворяется во всей своей неумолимости, во всей неотвратимости. Смерть -- критика всякого действия.

– - Ты действуешь? Хе-хе! Пока жив! А если не живешь? Хе-хе!

Да. Судьба непреодолима моралью так же, как она непреодолима наукой. Мудрость жизни не захватывается внешней практикой человека так же, как она несводима и на отвлеченные законы природы.

Не этой мудрости жизни я ждал.

x x x

Особенно не по нутру была мне одна мудрость, которая, казалось бы, на первый взгляд по крайней мере, по своему содержанию ближе всего подводила к переживаемому мною, но еще не формулированному новому. Это мудрость красоты, поэзии, музыки, искусства вообще.

Одно время мне казалось, что здесь я уже нашел якорь спасения. В самом деле, разве не мудрость это -- все наши писатели, поэты, композиторы? Разве не мудрость это -- Пушкин, Лермонтов, Гоголь, Толстой, Достоевский? Какую же еще мудрость надо? Разве не нужно было всем этим писателям погрузиться глубоко-глубоко в содержание жизни и ее общих законов, разве не нужно было видеть тайные и притом глубочайшие основы жизни, чтобы создать все эти великие художественные образы?

Но и эта мудрость скоро обнаружила мне свою слабость. Я понял, что созерцание жизни, даже самое глубокое, никогда не способно заменить самой жизни. Я понял, что созерцание красоты, при видимой своей мудрости и глубине, слишком отдаляет нас от жизни, слишком изолирует нас, слишком делает нас бездеятельными. Я вовсе не стою на том, что мы обязательно и во что бы то ни стало должны бегать туда и сюда, непрерывно мыкаться и трепаться. Нет. Но созерцание красоты слишком изнеживает нас, слишком делает нежизненными, слишком балует нас. Созерцание красоты развращает нашу волю, расслабляет двигательные центры нашей души, усыпляет нашу энергию и погружает в сон, в какое-то чудное сновидение все наше внутреннее "я". После красоты и искусства мы просыпаемся к жизни, как после обильного пиршества, с больной головой, с глазами, как бы наполненными песком, с тяжестью в груди и сердце. В искусстве есть замечательный опиум, влекущий нас от жизненных задач и погружающий в прекрасные видения, за которыми следует, однако, тяжелое пробуждение, и толпой встают нерешенные и только временно и насильственно отстраненные вопросы жизни.