Нажимайте на Ваш местком, и в Крюкове через год будете ходить за плугом и за собственными школьными лошадьми. Только мы там заведем не поле, а огород и хорошее животноводство. Мастерские же откроем прямо в классах, раз лучшего места нет. Нажимайте, Антона Павловна, но приготовьтесь к тому, что у Вас будут новые коллеги и Вам самой придется очень многому поучиться, и очень долго. Вас не смущает старость? Выпишем Маргер. А все-таки Крюков не колония. Если бы не жалко было маминой старости, я никогда бы колонии не бросил для Крюкова.

У нас в общем все прилично. Поповиченки#3 работают сносно, но каждый год, извините за выражение, рожают. Просто безобразие: в прошлом году мадам не работала 5 месяцев и в этом году собирается, при этом имеет такое выражение лица, как будто именно я должен в особенности преклоняться перед их героическим подвигом: подумайте, каждый год рожать!

Никогда не написал бы такого длинного письма, если бы не машинка. Так что вы должны тем более меня простить за американизацию переписки.

Кланяйтесь маме и передайте, что все будет зависеть от того, насколько руководители просвещения окажутся не идиотами и не побоятся передать одну школу в руки свободной инициативы. Но когда у нас в России уважалась инициатива? А пока не будет простора инициативы, никогдпа не будет новой школы. Это истина. Если Крюков мне не удастся, а это можно предсказать наверняка, мама должна переехать ко мне. Сначала ей покажется здесь не по себе, но, когда привыкнет, сама будет рада, что переехала. Мы с нею займем совершенно отдельную квартиру, достанем прислугу и будем жить припеваючи.

На пасху я почти наверняка буду в Крюкове, приблизительно на 4-5-й день. Помешать могут только очень экстренные дела.

Кланяйтесь Виктору и ребятам и скажите, что я и в самом деле рад, что на земном шаре еще живет такой человек: Виктор Сугак.

Будьте здоровы. Пишите. Интересно все-таки, как окончится моя кандидатура, хотя это еще не скоро выяснится.

Ваш Антон Макаренко.

Л. Н. Никифировой

15 августа 1923

Лидия Николаевна!

Я принужден после долгого размышления обратиться к Вам с этим письмом, так как не хочу подвергать Вас и себя всем случайностям беседы, которая никогда у нас не может удасться по многим причинам.

Главный момент, вокруг которого приходится все время вертеться моей работе и моим нервам, - это организация Вами или при ближайшем Вашем участии некоторой, простите за выражение, "конспиративной квартиры". Не подумайте, что я здесь имею в виду в самом деле Вашу личную квартиру. Это только описательное выражение. Факт заключается в том, что лица из среды воспитателей, наименее полезные как работники, больше того, просто явные лодыри, люди, вредные для нашего дела, сгруппировались сейчас вместе с Вами.

По совести говоря, я не могу иначе отнестись к поведению Головнина#1, как только с отвращением. Я могу перенести вид какого угодно сопротивления, но не переношу, когда это сопротивление идет со стороны полной никчемщины, чего-то такого, что не может быть представлено как сила даже в самой малой степени. Головнина я полтора года только терпел, снисходя к его нужде. Он не имел в себе достаточно гордости, чтобы заметить это и работать. Человек этот настолько органически ленив и бесполезен, что даже не дает себе труда заболеть самолюбием. К тому же у него есть благородный выход обьявить, что он натура художественная, что колонистская работа не по его великой душе, что он вообще приспособлен к чему-то совершенно превыспреннему и только в такой превыспренней области он будет работать. Это не мешало ему, впрочем, получать жалованье и занимать место, на котором мог бы сидеть более полезный и менее превыспренный работник. Поверьте, что на всяком месте Головнин будет таков, потому что он прежде всего лентяй.

Его отношение к работе было всегда безобразным, но в последнее время оно стало еще и нечестным. Такая же художественная натура Снарский#2. Я очень не хочу вмешиваться в жизнь художественных натур. Пусть себе живут как хотят, услаждают слух стихами и прозой кого хотят, но там, где совершается самоотверженная, опасная и горячая работа, - им не место. В последнее время они по утрам уже дышат перегаром, они наполнили колонию смрадом... пикантных разговоров, но работа их жалкая, смешая и даже у хлопцев ничего, кроме презрения, не вызывает. И какая удивительная игра природы: именно они - эти паразиты, люди, не способные отдаваться делу, не способные пережить заботу, серьезную ответственную заботу о детях, которых они не способны любить, которые для них далеки, именно они за моими плечами усиленно разговаривают... О чем же?

О том, что воспитание в колонии поставлено неправильно, дальше больше, что "нужно найти выход из создавшегося тупика". Ничего наглее и тупее нельзя себе представить.

В то время, когда наш опыт, основанный на потрясающей трате нервов и мозга, конечно, не их, наконец, делается предметом внимания всей стра

ны#3, когда наша работа вступает на путь серьезного научного обоснования, польскольку она заслужила это, - группа лентяев вдруг ничего другого не находит, кроме тупика, т. е. чего-то такого катастрофического, безвыходного. А между тем я не могу найти выражения, чтобы сказать, сколько вреда принесено моей работе такими, как Головнин и Снарский.

...Вы - с ними. Я признаю, что три года я был слеп, когда наперекор стихиям считал Вас полезным и преданным работником. Вы никогда им не были. В лучшем случае Вы позировали, думали только о себе и только о себе разговаривали. Только о себе и больше ни о чем. А сейчас Вы и в работе, и идейно с ними. Вы не стесняетесь злобно и настойчиво при совершенно посторонних людях кричать тогда, что воспитание "поставлено не так как нужно". Вы настойчиво и презрительно заявляете, что бросите колонию, что пойдете к Довгалеву. Вы всем своим существом презираете колонию и на каждом шагу это говорите. В то же время Вы без конца судачите, судачите, судачите и так увлеклись этим делом, что даже спешите поскорее окончить дежурство. В последнее время Вы только служите, кое-как, "абы день до вечера", как, очевидно, и полагается всем худодественным натурам. А работа Ваша?