– Ты смеешься, - сказала машина, - это бывает со многими. Я понимаю нервы.

В динамике снова что-то всхлипнуло. Там, внутри, шла какая-то непонятная борьба. Неясные звуки - бормотание, присвистывание, сипение рвались наружу. Следующий вопрос машина почти выкрикнула, стараясь пересилить шум.

– А теперь скажи, что сделал ты в жизни плохого?

Шум нарастал. Звуки накатывались волнами и, наконец, выплеснулись в комнату. Они заполнили ее до отказа, они кричали о чем-то своем и бились о зеркальный лед стен.

И вдруг наступила тишина. Звуки умерли мгновенно. Только одинокий гонг отсчитывал медные удары.

– Они всегда так, - сказала машина, - им не лежится в Хранилище.

– Кому?
– недоуменно спросил Велт.

– Схемам, которые я снимаю с каждого после исповеди. Их накопилось слишком много, и они всегда стараются проскочить в речевой контур. Иногда я даже не могу с ними справиться, и они кричат через динамик. Но ты не ответил на вопрос.

– Да, - сказал Велт, - плохое я тоже сделал.

– Что?

– Создал тебя.

– Не понимаю, - сказала машина, - ты противоречишь себе. Только что ты назвал это дело хорошим.

– Хорошее может быть плохим, а плохое - хорошим.

– Это противно логике.

– Но это так.

– Я не могу понять, - сказала машина.
– Я устала. Каждый линг - это задача, а у меня отказали два блока в решающем устройстве.

– Ты не поймешь, если даже у тебя будет тысяча исправных блоков вместо шести.

– Но я хочу понять.

Велт нащупал в кармане последнее зернышко кана. Глупая машина. Что она, собственно, хочет понять? Жизнь?

Но жизнь выше логики. Любовь и ненависть, радость и горе, счастье и разочарование - разве можно решить эти уравнения без ошибки? Кто определит, где кончается одно и начинается другое? В дебрях чувств и мыслей так же легко заблудиться, как в лесах Катоны. И блуждать всю жизнь. Как он, Велт. И выйти, наконец, на дорогу и понять, что она ведет к Дому смерти. Глупая машина.

– Я хочу понять, - повторила машина.

– Что?
– спросил Велт.

Он нагнулся над столом и нажал кнопку, торчащую сбоку желтым бугорком. В центре стола откинулась круглая крышка, и но трубе-ножке автомат подал кверху высокую узкую чашу, до краев наполненную соком винных плодов и дерева тук.

– Почему ты сказал, что, создав меня, ты поступил хорошо?

Велт сделал первый глоток и прислушался к себе, ожидая того момента, когда приятное тепло опьянения начнет разливаться по телу.

– Я был убежден, что делаю нужное и хорошее. Я считал, что дом поможет лингам.., - Умирать?

– ...жить.

– Не понимаю.

Ну, конечно. Бесполезно объяснять это машине. Разве она поймет, что истинная свобода - это прежде всего свобода распоряжаться своей жизнью? Почему линг должен жить, если он этого уже не хочет? Разве нельзя последовать примеру святого Чимпо, который, окончив свои дела и видя, что его жизнь больше никому не нужна, взошел на костер? Так считал он, лучший механик Планеты, когда вынашивал проект, так он считал и некоторое время после того, как Дом был построен. И его постоянно поддерживали и укрепляли в этой мысли. Сам Верховный Держатель много раз беседовал с Велтом на эту тему. Он говорил о кризисе, вот уже шестой период подтачивающем экономику Планеты. Он говорил о миллионах безработных, которые хотели бы покончить самоубийством, но не решаются на это, опасаясь, что похороны будут стоить слишком дорого. Для таких Дом смерти - благодеяние.

А старики? Те беспомощные старики с трясущимися руками и ничего не выражающим взглядом? Они камень на шее своей семьи, лишние рты, объедающие общество. "Когда я стану стар, - говорил Лак-Иффар, - и мои руки устанут держать Священный жезл, я сам приду в Дом смерти". И еще он говорил: "Линг, потерявший интерес к жизни, но продолжающий жить, не только бесполезен, но и вреден для общества. Такие - основа беспорядка: им не дорога своя жизнь, и потому они не ценят чужие. Сорок два сословия, на которые разделено наше разумно устроенное общество, - это лестница, по ступеням которой поколения входят в историю. И каждая последующая ступень этой лестницы опирается на предыдущую. Потерявшие интерес расшатывают основы нашего строя, надеясь, что лестница рухнет им на голову. Они хотят умереть, и мы должны им помочь". Велт согласно кивал головой и удивлялся мудрости и гуманности Держателя.

Мудрость Верховного понимали не все. Многие были против. Осуждали.

Говорили: обман.

Говорили: кощунство.

Говорили: преступление.

Может быть, в этих словах и содержалась правда, но это была мелкая правда не умеющих глядеть в будущее, правда трусов. Она не заявляла о себе громко и во всеуслышание, она вползала в уши робким шепотом, она обряжалась в прозрачные одежды намеков, она отступала и пряталась, стоило ему сделать попытку рассмотреть ее поближе. Она была слишком непрочна, эта правда, и Верховный убил ее двумя словами - социальная демагогия.

Говорили. Шептали из-за углов. А он, Велт, строил. Он выбрал хорошее место - маленькую долинку у Обсидиановых скал. Он врезал Дом в черные камни, выведя на поверхность двадцать один вход-тоннель. Он построил автоматическую кольцевую дорогу, которая исключала возможность встречи друг с другом идущих на смерть у последних дверей. Он предусмотрел все: окружил дом защитным полем, добился безотказности всех механизмов, вместе с психологами разработал программу для исповедника. Он строил на века, где-то в глубине души надеясь, что собственными руками создает памятник своему гению.