Шрифт:
27
Утром все сделали вид, что ничего не произошло.
Воды не было. Мылись снегом и зубы чистили снегом.
Все вокруг казалось другим, будто я впервые видел это место. Справа пустые домики базы, слева - снежное поле. Небо в маленьких пестрых перышках облаков, как спинка курочки-рябы.
После завтрака все собирались идти на лыжах, а я - домой. Тонина меня догнала и, замявшись, говорит:
– Володя, забудь, пожалуйста, про вчерашнее.
Я смотрел на нее прямо, не скрываясь. Она боялась, что я в школе могу сболтнуть лишнее. Попросила бы Мишку, он бы прямо сказал: "Володя, не трепись о вчерашнем". Не доверяет Мишке.
– Вы могли бы меня не предупреждать.
Она подошла ко мне совсем близко и стоит.
– Не обижайся, мой душевный человечек. Я тебя поняла.
Что поняла? Она же меня не знает.
– Ну, я пойду, - что было сил оттолкнулся палками, чтобы сразу взять разгон. И покатил.
Кого я любил? Не себя ли? Я интересовался только собой и своими чувствами. А может, это у меня возрастная потребность в любви к чему-то красивому, блестящему, яркому?
Я уже сам себя не понимал. Гармония - это когда человек имеет возможность судить обо всем ясно и правильно. У меня этой гармонии нет.
28
Первое января.
Высунув язык, мчусь домой. Я люблю только свою мать, такую, как она есть: не очень красивую, не современную, не модную, не рассуждающую про Фолкнера и Гогена.
Прихожу виноватый, ищу слова. Мать какая-то невеселая. Мнется, мнется, наконец говорит:
– Ты не ругайся, пожалуйста, я дверью хлопнула, упала твоя картинка с церковью и помялась.
Протягивает мне испорченную пластину. А я заливаюсь великодушием:
– Ничего страшного. Пусть все наши несчастья этим и кончатся.
Она повеселела. Я осторожно спрашиваю, что она вчера делала, и вдруг замечаю на столе открытую общую тетрадь. Это мой дневник. Я столбенею на месте.
– Что это?
– спрашиваю.
Она молчит, внимательно смотрит. Она прочла.
– Ты читала это?
– Я готов расплакаться.
– Нет, не читала. Она здесь лежала. Я думала, нужная.
– Показывает на стопку книг.
– Я пыль вытирала...
Что она несет?
– Зачем ты рылась в моих книгах?
– Я ничего не читала.
– Как тебе не стыдно!
– Я начинаю орать.
– Я дома не могу хранить вещи! Шпионишь за мной!
Ненавижу!
Я с воплями несусь в ванну и запираюсь на крючок. Она все прочла, в этом я уверен.
– Это еще хуже, чем чужие письма вскрывать!
– кричу из-за двери.
Она этого не понимает. Как жить с такой? Отец прав, какой из нее друг? Отец знал, что делал. Только в историю кретинскую попал со своим отцовством. Может, он никому и не говорит, что вот уже шестнадцать лет у него есть сын. Как же он может меня по-настоящему любить, если ее не любит? А я ее сын, шпионкин.
29
Первое февраля.
Отец мне выдал деньги. Кончу школу и Денег у него не буду брать. Скажу ему, что со стипендией моей покончено. Придумал на Восьмое марта матери подарок из этих денег купить и сказать, будто отец послал. Как мне раньше это в голову не приходило? Невинный обман, а ей приятно. Прихватил с собой Надьку Савину, и после уроков пошли выбирать. Часа три ходили. Купили кофту. Матери должен пойти кофейный цвет.
Когда домой шли, Гусева встретили. У него хорошая улыбка, рот до ушей. Симпатяга.
– Здорово, - говорит, - художник. Что же не звонишь? Раздумал работать?
Я и сам расплываюсь от удовольствия и смущения.
– Нет, не раздумал, телефон потерял. Потом каникулы, потом хотел у Мишки Капусова выспросить, как до вас добраться, вот и прособирался.
Он снова записывает мне телефон.
– Гуляете?
– спрашивает.
– Маме подарок покупали.
– А я здесь недалеко работаю. Видишь дом с башенкой? На втором этаже. Приходи на следующей неделе. И барышню свою приводи.
Тут и Надька обрадовалась, по голосу слышу.
– Спасибо, - радостно говорит.
– А чем вы занимаетесь?
– В основном бумажным делом. А вам покажу что-нибудь интересное. Чудес у нас много.
Здрасьте-пожалуйста, Надька-то здесь при чем? На что она мне сдалась?
– Зайдем, - говорю, - обязательно.
И мы прощаемся.
– Хороший дядька, - говорит Надя.
– Откуда ты его выкопал?
– Много будешь знать.
Обиделась. Ну, да бог с ней. Нужно как-то избавить ее от этой глупой детской влюбленности.