Беспроблемный ребенок, мимоходом отрапортовала Вите на первом родительском собрании рыхлая, но энергичная учительница, и Витя тут же ухватил эту формулу на вооружение. И когда ему даже через много лет приходилось высказываться о сыне, всегда именно к ней и прибегал: "Он у нас ребенок беспроблемный". Старший сын действительно без проблем окончил школу, с умом (уже началась перестройка) выбрал вуз, экономический, без проблем его закончил, без проблем женился на девушке с двухкомнатной квартирой близ станции метро "Ленинский проспект", без проблем устроился менеджером к тестю в фирму, занимавшуюся установкой стальных дверей, и первая дверь, которую он установил, была его собственная. Из-за этого стального листа он вместе со своей беспроблемной женой выбирался навестить родителей по всем важнейшим семейным праздникам - и никогда кроме. После того как солидная молодая пара любезно откланивалась, Витя с Аней долго не решались взглянуть друг на друга.

"Может быть, мама была бы довольна..." - наконец высказывала предположение Аня, после смерти матери старавшаяся ей всячески угождать. Мать ее умерла без малейшей подготовки. Утром пошла к себе в институт учить будущих киноинженеров французскому языку, а днем уже позвонили с кафедры: час назад увезли по "скорой", и такое впечатление, что максимум еще через час позвонили уже из морга с просьбой доставить похоронную одежду. Однако Витя даже среди полной очумелости успел испытать облегчение, что Ане не пришлось услышать это мерзкое слово - м-о...
– нет, лучше даже мысленно недоговаривать. Занятый похоронно-бумажными хлопотами, Витя и в ближайшие дни мало что соображал, только это в нем и звучало - хорошо, она этого не видит, хорошо, она этого не слышит: Аня как оцепенела над материным темно-синим костюмом, так и не отходила недели две. Если не месяц. Витя пытался оттеснить ее от вещей умершей, но вынужден был признать - маме бы это не понравилось, когда мужчина трогает ее белье. Зато когда в натопленной вроде бы конторе его встретил набрякающий молодой человек в дубленке и пыжиковой шапке, он сразу порадовался, что удалось Аню оставить дома. "Вам ее сервировать?" - деликатно поинтересовался хранитель мертвых, строго глядя на Витю неподвижным стеклянным глазом, вернее, не "сервировать", а как-то иначе... а! "бальзамировать", это слишком уж не вязалось с более привычным выражением "бальзам на душу". Предупредительный молодой человек, "чтоб не было накладок", повел его на склад, где в пяти вершках друг над другом были именно что накладены нечесаные трупы... и все-таки самым содрогательным в них было мягкое "п" в этом мерзком слове.

Никаких накладок не произошло - это была она, Вите сразу бросился в глаза скорбно опущенный правый уголок ее губ, белых, словно руки после стирки, и рассыпавшиеся косички седеющей узбекской девочки. "Я не такая уж и страшная", - плеснулось в Витиной душе, и это была правда. Хотя Витя с детства до гадливого трепета боялся "покойников" (в Бебеле их непременно выносили на табуретки перед домом для последнего прощания), в ту минуту он был до такой степени защищен мыслью об Ане, пребывающей в тепле и ослепленности, что ничего, кроме пронзительной жалости к такой всегда приличной и скорбной, а теперь настолько беззащитной Аниной матери, засунутой в эту жуткую щель, словно тюк в прачечной, он не ощутил.

Это уже потом, когда тревога за Аню начала отступать, в нем стало нарастать понимание чудовищной простоты, с незапамятных времен поражающей всякого, в ком уже дрожит или еще дрожит что-то человеческое: был человек и нет человека. Но если смерть - это действительно так просто, то жизнь самый ужасный из всех аллигаторов, ведь даже в наидичайшие, наисвирепейшие времена люди все-таки понимали, что убить человека - это не хрен собачий, что даже казнить нужно со всякими завитушками - устраивать всевозможные барабанные шествия, городить эшафоты, что-то такое провозглашать... Да и глумиться над жертвой, сколь это ни чудовищно, все равно лучше, чем просто мимоходом ее прибрать, как это делает "естественная" смерть. С совершенно, заметьте, ни в чем не повинными людьми.

Когда до Вити дошло, что и сама Аня, в сущности, подвержена тем же законам, что и ее...
– нет-нет-нет-нет-нетнетнет...
– его коленопреклоненность перед ее жизненным подвигом тоже дошла до апогея, а горестное ее оцепенение заставляло его кидаться исполнять, а главное разгадывать любое тайное ее желание, поскольку самой ей было не до желаний. Из-за похоронных дел они влезли в серьезные для их доходов долги, чего Аня в принципе не терпела - "нужно жить по средствам", - и Витя очень кстати припомнил, что, будь ее воля, она с удовольствием бы рассталась с половиной собирающего пыль фарфорового народца.

В ее взгляде затеплился интерес, но тут же угас: "Маме бы это не понравилось".

И все же его предложение снова пробудило в ней дар последовательной речи, а не только односложных ответов, когда пристают. Витя всегда дивился ее умению разговаривать не жестикулируя (ему-то, чтобы не размахивать руками на совещаниях у начальства, приходилось сплетать кисти в железный замок), зато теперь она беспрерывно одну за другой наматывала на палец свои русые прядки, испытывала их на прочность и, лишь удостоверясь в ней, бралась за следующую (Витя, леденея, гнал прочь мысли о тех растрепанных холодных космах, которые, вероятно, когда его никто не видел, расчесывал деликатно-строгий молодой человек в пыжиковой шапке).

– Я маму осуждала за жестокость по отношению к папе, - монотонно говорила Аня, переходя от одной прядки к другой, - а сама оказалась в тысячу раз более жестокой по отношению к ней.

– Ну вот и нет, вот и нет, - захлопотал Витя, - я много раз видел, как дочери относятся к матерям, и ты обращалась с матерью лучше всех!

– Вот именно что обращалась. А мысли мои были ужасно, ужасно жестокими!..
– Натянув прядку до отказа, она справилась с рыданием: Прости, я терпеть не могу этих бабьих истерик.

– Да нет, пожалуйста, пожалуйста... Хотя вообще-то за отношения двоих всегда и отвечают двое...

– Но человек же отвечает и за свои мысли тоже, ведь правда?..

– Не совсем... Вернее, конечно - только не в том смысле.
– Витя уже заранее удивлялся словам, которые еще только собирались родиться в нем.
– Он отвечает за то, чтобы не слушаться своих мыслей. Я подозреваю, почти в каждом человеке - ну, кроме, может, совсем уж святых - живет свой наглец, которому приходят в голову самые ужасные вещи, и мы ничего не можем с этим поделать: чем сильнее мы на него жмем, тем нахальней он отвечает. И если мы хотя бы не выпускаем его наружу, нам уже и за это спасибо.