Шрифт:
«Теперь живо. Переоденемся. Сними все с себя, дружок, до последней нитки».
Феликс крякнул: холодно будет.
«Ничего. Это одна минута. Ну-с, поторапливайся».
Осклабясь, он скинул свой куцый пиджак, снял через голову мохнатую темную фуфайку. Рубашка под ней была болотно-зеленая, с галстуком из той же материи. Затем он разулся, сдернул заштопанные мужской рукой носки и жизнерадостно ёкнул, прикоснувшись босою ступней к зимней земле. Простой человек любит ходить босиком: летом, на травке, он первым делом разувается, но даже и зимой приятно, – напоминает, может быть, детство или что-нибудь такое.
Я стоял поодаль, развязывая галстук, и внимательно смотрел на Феликса.
«Ну, дальше, дальше!» – крикнул я, заметив, что он замешкался.
Он не без стыдливой ужимки спустил штаны с белых, безволосых ляжек. Освободился и от рубашки. В зимнем лесу стоял передо мной голый человек.
Необычайно быстро, с легкой стремительностью некоего Фреголи, я разделся, кинул ему верхнюю оболочку моего белья, – пока он ее надевал, ловко вынул из снятого с себя костюма деньги и еще кое-что и спрятал это в карманы непривычно узких штанов, которые на себя с виртуозной живостью натянул. Его фуфайка оказалась довольно теплой, а пиджак был мне почти по мерке: я похудел за последнее время.
Феликс между тем нарядился в мое розовое белье, но был еще бос. Я дал ему носки, подвязки, но тут заметил, что и ноги его требуют отделки. Он поставил ступню на подножку автомобиля, и мы занялись торопливым педикюром. Боюсь, что он успел простудиться – в одном нижнем белье. Потом он вымыл ноги снегом, как это сделал кто-то у Мопассана, и с понятным наслаждением надел носки.
«Торопись, торопись, – приговаривал я. – Сейчас стемнеет, да и мне пора уходить. Смотри, я уже готов, – ну и башмачища у тебя. А где фуражка? А, вижу, спасибо».
Он туго затянул ремень штанов. С трудом влез в мои черные шевровые полуботинки. Я помог ему справиться с гетрами и повязать сиреневый галстук. Наконец, при помощи его грязного гребешка я зачесал назад со лба и с висков его жирные волосы.
Теперь он был готов. Он стоял передо мной, мой двойник, в моем солидном темно-сером костюме, разглядывал себя с глупой улыбкой; обследовал карманы; квитанции и портсигар положил обратно, но бумажник раскрыл. Он был пуст.
«Вы мне обещали вперед», – заискивающим тоном сказал Феликс.
«Да, конечно, – ответил я, вынув руку из кармана штанов и разжав кулак с ассигнациями. – Вот они. Сейчас отсчитаю и дам тебе. Башмаки не жмут?»
«Жмут, – сказал он. – Здорово жмут. Но уж как-нибудь вытерплю. На ночь я их, пожалуй, сниму. А куда же мне завтра двинуться с машиной?»
«Сейчас, сейчас… все объясню. Тут надо прибрать, – вишь, разбросал свою рвань. Что у тебя в мешке?»
«Я как улитка. У меня дом на спине! – сказал Феликс. – С собой мешок возьмете? В нем есть колбаса, – хотите?»
«Там будет видно. Засунь-ка туда все эти вещи. Эту тряпку тоже. И ножницы. Так. Теперь надевай пальто, и давай в последний раз проверим, можешь ли ты сойти за меня».
«Вы не забудете деньги?» – поинтересовался он.
«Да нет же. Вот оболтус. Сейчас рассчитаемся. Деньги у меня здесь, в твоем бывшем кармане. Поторопись, пожалуйста».
Он облачился в мое чудное бежевое пальто, осторожно надел элегантную шляпу. Последний штрих – желтые перчатки.
«Так-с. Пройдись-ка несколько шагов. Посмотрим, как на тебе все это сидит».
Он пошел мне навстречу, то суя руки в карманы, то вынимая их опять.
Близко подойдя ко мне, расправил плечи, ломаясь, прикидываясь фатом.
«Все ли, все ли? – говорил я вслух. – Погоди, дай мне хорошенько… Да, как будто все… Теперь повернись. Я хочу видеть, как сзади…»
Он повернулся, и я выстрелил ему в спину.
Я помню разные вещи: я помню, как в воздухе повис дымок, дал прозрачную складку и рассеялся; помню, как Феликс упал, – он упал не сразу, сперва докончил движение, еще относившееся к жизни, – а именно почти полный поворот, – хотел, вероятно, в шутку повертеться передо мной, как перед зеркалом, – и вот, по инерции доканчивая эту жалкую шутку, он, уже насквозь пробитый, ко мне обратился лицом, медленно растопырил руку, будто спрашивая: что это? – и, не получив ответа, медленно повалился навзничь. Да, все это я помню, – помню: – шурша на снегу, он начал кобениться, как если б ему было тесно в новых одеждах; вскоре он замер, и тогда стало чувствительно вращение земли, и только шляпа тихо отделилась от его темени и упала назад, разинувшись, словно за него прощаясь, – или вроде того, как пишут: присутствовавшие обнажили головы. Да, все это я помню, но только не помню одного: звука выстрела. Зато остался у меня в ушах неотвязный звон. Он обволакивал меня, он дрожал на губах. Сквозь этот звон я подошел к трупу и жадно взглянул.
Таинственное мгновение. Как писатель, тысячу раз перечитывающий свой труд, проверяющий, испытывающий каждое слово, уже не знает, хорошо ли, ибо слишком все примелькалось, так и я, так и я… Но есть тайная уверенность творца, она непогрешима. Теперь, когда в полной неподвижности застыли черты, сходство было такое, что, право, я не знал, кто убит – я или он. И пока я смотрел, в ровно звеневшем лесу потемнело, – и, глядя на расплывшееся, все тише звеневшее лицо передо мной, мне казалось, что я гляжусь в недвижную воду.