спускается толпа, виясь между олив,

подобно медленному змию;

и матери глядят, как под гору, в туман

увещевающий уводит Иоанн

седую, страшную Марию.

Уложит спать ее и сам приляжет он,

и будет до утра подслушивать сквозь сон

ее рыданья и томленье.

Что, если у нее остался бы Христос

и плотничал, и пел? Что, если этих слез

не стоит наше искупленье?

Воскреснет Божий Сын, сияньем окружен;

у гроба, в третий день, виденье встретит жен,

вотще купивших ароматы;

светящуюся плоть ощупает Фома,

от веянья чудес земля сойдет с ума,

и будут многие распяты.

Мария, что тебе до бреда рыбарей!

Неосязаемо над горестью твоей

дни проплывают, и ни в третий,

ни в сотый, никогда не вспрянет он на зов,

твой смуглый первенец, лепивший воробьев

на солнцепеке, в Назарете.

1925, Берлин

Весна

Помчал на дачу паровоз.

Толпою легкой, оробелой

стволы взбегают на откос:

дым засквозил волною белой

в апрельской пестроте берез.

В вагоне бархатный диванчик

еще без летнего чехла.

У рельс на желтый одуванчик

садится первая пчела.

Где был сугроб, теперь дырявый

продолговатый островок

вдоль зеленеющей канавы:

покрылся копотью, размок

весною пахнущий снежок.

В усадьбе сумерки и стужа.

В саду, на радость голубям,

блистает облачная лужа.

По старой крыше, по столбам,

по водосточному колену

помазать наново пора

зеленой краской из ведра

ложится весело на стену

тень лестницы и маляра.

Верхи берез в лазури свежей,

усадьба, солнечные пни

все образы одни и те же,

все совершеннее они.

Вдали от ропота изгнанья

живут мои воспоминанья

в какой-то неземной тиши:

бессмертно все, что невозвратно,

и в этой вечности обратной

блаженство гордое души.

1925

В раю

Моя душа, за смертью дальней

твой образ виден мне вот так:

натуралист провинциальный,

в раю потерянный чудак.

Там в роще дремлет ангел дикий,

полупавлинье существо.

Ты любознательно потыкай

зеленым зонтиком в него,

соображая, как сначала

о ней напишешь ты статью,

потом... но только нет журнала

и нет читателей в раю.

И ты стоишь, еще не веря

немому горю своему:

об этом синем сонном звере

кому расскажешь ты, кому?

Где мир и названные розы,

музей и птичьи чучела?

И смотришь, смотришь ты сквозь слезы

на безымянные крыла.

1927, Берлин

Из книги "Poems and Problems"

Дождь пролетел

Дождь пролетел и сгорел на лету.

Иду по румяной дорожке.

Иволги свищут, рябины в цвету,

белеют на ивах сережки.

Воздух живителен, влажен, душист.

Как жимолость благоухает!

Кончиком вниз наклоняется лист

и с кончика жемчуг роняет.

1917, Выра

К свободе

Ты медленно бредешь по улицам бессонным;

на горестном челе нет прежнего луча,

зовущего к любви и высям озаренным.

В одной руке дрожит потухшая свеча.

Крыло подбитое по трупам волоча

и заслоняя взор локтем окровавленным,

обманутая вновь, ты вновь уходишь прочь,

а за тобой, увы, стоит все та же ночь.

1917, Крым

Номер в гостинице

Не то кровать, не то скамья.

Угрюмо-желтые обои.

Два стула. Зеркало кривое.

Мы входим - я и тень моя.

Окно со звоном открываем:

спадает отблеск до земли.

Ночь бездыханна. Псы вдали

тишь рассекают пестрым лаем.

Я замираю у окна,

и в черной чаше небосвода,

как золотая капля меда,

сверкает сладостно луна.

8 апреля 1919, Севастополь

Герб

Лишь отошла земля родная,

в соленой тьме дохнул норд-ост,