продолговатая ладонь.

И вдруг, улыбкою нежданной

блеснув, указываешь мне:

клин теневой, провал обманный

на бледной, на косой стене.

Да, правда: город угловатый

играет жизнью колдовской

с тех пор, как в улицу вошла ты

своей стеклянною стопой.

И в этом мире небывалом

теней и света мы одни.

Вчера нам снились за каналом

венецианские огни.

И Гофман из зеркальной двери

вдруг вышел и в плаще прошел,

а под скамьею в темном сквере

я веер костяной нашел.

И непонятный выступ медный

горит сквозь дальнее стекло,

а на стене, косой и бледной

откуда?
– черное крыло.

Гадая, все ты отмечаешь,

все игры вырезов ночных,

заговорю ли - отвечаешь,

как бы доканчивая стих.

Таинственно скользя по гласным,

ты шепчешь, замираешь ты,

и на лице твоем неясном

ловлю я тень моей мечты.

А там над улицею сонной,

черты земные затая,

стеною странно освещенной

стоит за мною жизнь моя.

Берлин, 25. 9. 23.

x x x

Санкт-Петербург - узорный иней,

ex libris беса, может быть,

но дивный... Ты уплыл, и ныне

мне не понять и не забыть.

Мой Пушкин бледной ночью, летом,

сей отблеск объяснял своей

Олениной, а в пенье этом

сквозная тень грядущих дней.

И ныне: лепет любопытных,

прах, нагота, крысиный шурк

в книгохранилищах гранитных;

и ты уплыл, Санкт-Петербург.

И долетая сквозь туманы

с воздушных площадей твоих,

меня печалит музы пьяной

скуластый и осипший стих.

Берлин, 25. 9. 23.

Автобус

Расшатывая сумрак бурый

огнями, жестяным горбом,

на шинах из слоновой шкуры

гремящий прокатился дом.

И вслед качнувшейся громаде,

как бы подхвачен темнотой,

я кинулся и вспрыгнул сзади,

и взмыл по лестнице витой.

И там, придерживая шляпу,

в свистящей сырости ночной

я видел: выбросила лапу

и скрылась ветка надо мной.

И вспомнил допотопный ужас,

бег, топот, выгибы клыков...

Пускай в гранатовые лужи

стекают стекла кабаков,

– пожарище тысячелетий,

душа дремучая моя,

отдай же мне огонь и ветер,

грома иного бытия!

Когда я легкий, низколобый

на ветке повисал один

над обезумевшею злобой

бегущих мамонтовых спин.

5. 10. 23

x x x

Милая, нежная - этих старинных,

песенных слов не боюсь, и пою...

О, наклоняйся из сумерек длинных

в светлую бездну мою!

Я подарю тебе солнечной масти

рьяных коней, колесницу в цветах,

ибо сейчас я не пристальный мастер,

я - изумленье и взмах.

Милая, нежная, я не ошибся,

часто мне женские снились черты.

Все они были из ломкого гипса,

золото легкое - ты.

Это, пойми, не стихи, а дыханье,

мреющий венчик над страстью моей,

переходящий в одно колыханье

неизмеримых зыбей.

17. 10. 23.

x x x

Из мира уползли - и ноют на луне

шарманщики воспоминаний...

Кто входит? Муза, ты? Нет, не садись ко мне:

я только пасмурный изгнанник.

Полжизни - тут, в столе, шуршит она в руках,

тетради трогаю, хрустящий

клин веера, стихи - души певучий прах,

и грудью задвигаю ящик...

И вот уходит все, и я - в тенях ночных,

и прошлое горит неяро,

как в черепе сквозном, в провалах костяных

зажженный восковой огарок...

И ланнеровский вальс не может заглушить...

Откуда?.. Уходи... Не надо...

Как были хороши... Мне лепестков не сшить,

а тлен цветочный сладок, сладок...

Не говори со мной в такие вечера,

в часы томленья и тумана,

когда мне чудится невнятная игра

ушедших на луну шарманок...

Ноябрь 1923

Барс

Пожаром яростного крапа