— Жил-был у бабушки серенький козлик! — вздохнул на какие-то свои мысли Зворыкин, поджал под себя ноги и почти сразу заснул.

Проснулись только перед обедом, около двенадцати. И каждый немного досадовал на себя: зачем он проснулся? Так хорошо было уйти в сон!

Зворыкин, лежа на койке, стал курить, а потом сказал, ни к кому не обращаясь:

— А Никитин все свои шуточки шутит!

— Кто? — не понял Григорий Михайлович.

— Никитин. Комендант. Тот, что приходил ночью.

Кораблев укоризненно посмотрел на него: об этом не надо говорить днем. Но он все же повернулся к Григорию Михайловичу и объяснил своим мягким тенорком:

— Мы, собственно, не знаем, кто он такой по-настоящему, но почему-то называем его комендантом. Его фамилия Никитин. Иногда, правда, приходит не он, а кто-нибудь другой, но чаще всего приходит именно он. Вероятно, у них дежурства или что-нибудь в этом роде. И он, кажется, очень любит смотреть на нас, когда мы… ждем. Придет, будто бы вызвать хочет, а потом посмотрит, кивнет головой и уйдет. Я… Мне невозможно понять душу такого человека!

— Садист-с! — пояснил Зворыкин.

— Он кокаин нюхает! — авторитетно добавил своим хриплым голосом Смыкин, выворачивая свое бельмо. — Я это всегда по глазам узнаю: наши блатари многие нюхают, так я насмотрелся… Видел! И личность у него вся серая. Бежит, с-сука! — с омерзением плюнул он. — Бежит, да… не убежит!

Дождь не переставал и скучно бил по стеклу. Струек воды не было видно через слой мела, но они легко угадывались и даже чувствовались: как торопливо сбегают по стеклу, извиваясь и сливаясь, как они дрожат в своем поспешном беге и как проворно льются на край рамы. А в саду, наверное, хлещутся лужи, и желтые листья лежат грязной, мокрой кучей.

Все прислушивались к звукам дождя, таким простым, обычным и милым, и всем хотелось мирного, спокойного, уютного. Грустное и далекое невидимо веяло на всех.

— В такую погоду хорошо в преферанс играть! — мечтательно заметил Зворыкин.

— М-да, в преферанс… — в тон ему отозвался Осипов. — И водку в теплой компании в такую погоду хорошо пить!

— Я помню, — тоже мечтательно поднял глаза Кораблев, — помню, как я один раз (я еще тогда студентом был!) был на балу в институте благородных девиц. Институт здесь ведь помещался… Не в этом флигеле, конечно, а там, в большом доме. Ну, конечно, на балу-то я был в мундире (напрокат его у портного брал), шпагу даже прицепил для полной иллюзии и… и в белых перчатках. Чин чином! А институтки, помню, все такие скромные, немного робкие и прехорошенькие! — улыбнулся он. — Давно это было, лет сорок тому назад, если не больше…

— В девятнадцатом веке? — рассмеялся Зворыкин.

— Вот именно: в девятнадцатом. Я ведь университет в девяносто восьмом окончил, а на этот бал я еще студентом ходил. И, помню, ужасно много апельсинов я тогда поел… До неприличия много!

— Дешевые были, что ли? — хрипло заинтересовался Смыкин.

— Да я не знаю… Даром. Угощение!

— Да-аром? Чего ж это они даром апельсинами кормили?

— А что в этом флигеле было? — лежа с закрытыми глазами, вяло спросил Зворыкин. — Службы, что ли?

— Здесь-то? Здесь, вероятно, прислуга жила и какой-нибудь младший смотритель или помощник эконома… Тепло, поди, здесь тогда жили, тихо, укладисто… Ну, теперь, конечно, все комнаты переделали и для чекистских нужд приспособили, а вот в этой самой комнате, где мы сейчас, тут, наверное, какая-нибудь старшая горничная жила: пожилая, солидная, строгая. И была у нее, наверное, брошка, а на брошке — портрет покойного мужа… Семи-эмаль!

— Почему — покойного? — повернулся Осипов.

— А это я так… Фантазирую! И, наверное, она по воскресеньям превкусные пироги пекла и кофеем угощала. Понюхайте-ка, Михаил Палыч, может быть, от стенок еще пахнет пирогом, а?

— Пахнет! — иронически усмехнулся Зворыкин. — Одор дэ сталинизм!…

— Если эти стены, — грустно открывал свои мысли Кораблев, — еще помнят старую жизнь, то что они думают, глядя на нас, на Никитина и… и на то, что здесь? «Какие вы глупые люди! — думают они. — Какие вы глупые, глупые люди! Бог дал вам жизнь, а вы превратили ее в муку. Зачем? Неужели вам легче жить, мучась?» А может быть, — переменил он тон, — может быть, в этой комнате жил помощник эконома, который крал институтские дрова и пытался кормить институток гречневой крупой с мышиным пометом… Все может быть! Все может быть!

После обеда пробовали опять заснуть, но сон не приходил. Лежали, курили и перебрасывались словами. Было скучно, но скука была какая-то приятная, домашняя и очень мирная. Дождь тихо постукивал в окно, и эти осенние звуки создавали на душе уютность: грустную и ласковую. Хотелось даже, чтобы всегда было вот так скучно.

— Дела, дела! — вздохнул на свои мысли Кораблев. — Вот такие-то дела!

— М-да… Делы! — спаясничал словечком Зворыкин. — Делы, как сажа белы!

— Вы вчера говорили, Осип Осипыч, — повернулся к Осипову Кораблев, — будто ваша вера заключается в том, что партия знает, что делает. Конечно, на таком граните можно стоять незыблемо, но не кажется ли вам, что никакой партии, коммунистической партии, уже нет?