Лишь один раз я накричал на него. В первый и, к сожалению, в последний.

Сестру милосердия Катю-Катюшу хотели у нас все - офицеры, унтеры, солдаты. Наверное, хотел и Федя Галушко. Во всяком случае провожал он ее чистыми влюбленными глазами. Ходил за нею. Все посмеивались над юношеской влюбленностью мальчишки в солдатском мундире. Но лишь потому, что проявлялось у него это столь явно. Другие страдали менее заметно. Ибо Катя-Катюша была на диво хороша. Милое лицо с совершенно очаровательными конопушками. Глаза огромные, круглые. Губки пухленькие, так и хотелось их зубами прихватить.

Все ее хотели. А получил я. И помог мне в этом мой Алейников. Вернее, его стихи. Я завоевал Катю-Катюшу твоими стихами, Дима.

Тогда, перед брусиловским прорывом было относительное затишье. Даже соловьи иногда свистели, хотя и стрельба была, конечно.

...Вечерело.

Небо было чистым, глубоким.

Закат розовым.

Воздух - пьянящим.

Блиндаж в три наката. Обосновались надежно и основательно.

Я целовал и легко закусывал ее мягкие губы, гладил спину.

Я ее раздевал. На лежаке из березовых жердей, покрытых раскатанными шинелями. ЕЕ небольшие розовые соски твердели под моими губами. Катя-Катюша смущалась, боялась и наслаждалась. Мои огрубевшие руки гладили ее белую теплую кожу с тонкими голубыми прожилками, похожими на змеящиеся реки на наших картах.

Наши языки сплетались и боролись.

Я целовал ее нежные веки.

Она вздрагивала всем телом и непроизвольно, чисто по-девичьи сдвигала ноги плотнее, когда я будто невзначай касался рукой черного островка волос внизу теплого живота.

Я был заведен до предела. Я был уже готов сбросить остатки одежды, когда в блиндаж ворвался Федя.

Потом-то я понял. Он ведь ходил за ней. Видел, куда и с кем она зашла. И догадался зачем. Наверное, какое-то время терпел, борясь с собой, может, слышал стонущие вздохи Катюши. А потом не выдержал. И вбежал, чтобы удостоверится в своей ошибке, в напрасности своих страшных подозрений.

Я, конечно, рявкнул, наорал, выгнал. А он смотрел не на меня, а в большие глаза Кати-Катюши. Когда он убежал сломя голову, вспыхнувший и потерянный, я обернулся к сестричке и увидел в ее глазах дрожащие слезы.

Но мы занялись нашим любовным делом дальше, высушивая слезы и не обращая внимания на грохот шального разрыва, редкие одиночные выстрелы с линии передовых окопов. Катя-Катюша была какое-то время напряжена, но я растопил ее.

Она была девственницей. В девственницах есть очарование первого трепета. Ты, как небожитель берешь ее мятущуюся душу и вводишь через ворота боли в эдемские сады наслаждений. Играешь на ней, осторожно пробуя, как на новеньком музыкальном инструменте. Он еще не настроен. Настраиваешь, прислушиваясь к божественному камертону в своей душе, чутко откликаясь на малейший отзыв ее тонких, нетронутых до того струн готовой и ждущей плоти. Пробуждаешь спящего.

Это непередаваемо, право. Она была непередаваемо прекрасна. У каждой женщины есть своя прекрасная грань, нужно ее только увидеть. У кого-то грань одна, у кого-то две.

Но самой сверкающей многограньем мне почему-то кажется Дашенька из Бежецка, из моей последней мирной осени. Алмаз, который я до конца не раскрыл, не изучил, не познал.

А Катя-Катюша... У нее была своя блистающая прелесть. И я рассмотрел ее и познал (о, какой точный библейский термин!) ее всю.

...Затянувшись кожаной сбруей, я вышел не оборачиваясь, чтобы не смущать взглядом одевающуюся Катю-Катюшу. Пройдя аршин тридцать к тылу, увидел солдат и лежащего на шинели Федю, мертвого. В лице ни кровинки, в груди - красная дыра, легкое видно. Тем шальным снарядом его накрыло.

Я стоял и смотрел.

Тут же прибежала Катя-Катюша, сгоряча нагнулась, но поняв, что ничего сделать уже нельзя, выпрямилась и перевела взгляд на меня.

Я стоял и смотрел. Это же я его послал под снаряд. Того, кого любил, мальчика Федю Галушко, себя самого из ТОЙ жизни. Если б не я, если б наорал, если б не этот случай-случка... В отпуск хотел отправить, в Вятскую...

Я на него, а Катя-Катюша на меня смотрела. Все знали, и она о моем отеческом отношении в Феде. И, видно, было в моих глазах что-то такое, отчего Катя задрожала губами и разрыдалась. Хотела упасть мне на грудь, но что-то остановило, и она, растолкав унтеров, убежала.

Я молча развернулся и ушел. В другую сторону.

Потом был брусиловский прорыв - светлое и горячее время. Трудное, хорошее, удачное. Вдохновенное. Так меня не радует отчего-то даже наше теперешнее наступление, как возбуждало и армию, и всю Россию наше тогдашнее продвижение, когда взломав немецкую оборону, мы ходко пошли вперед. Брусилова обожала вся армия, вся Россия. Он стал национальным героем.

Катю ранило и ее отправили в тыл, а через неделю осколком мне разворотило бедро. Врачи спасли ногу.