– Судьба, что ли?

– Судьбы нет, запомни, а есть промысел Божий, и пути Господни неисповедимы. Гляди прямо и отвечай мне: что вспомнилось тебе? Уж не давнее ли что?

– Может, и давнее.

– Уж не то ли, что отгоняешь от себя? Что молчишь? Скажи мне, где мать твоя?

– Мать? Умерла она.

– Когда?

– Давно. Лет семь прошло.

– Ты был с нею при последнем часе?

– Н-нет, не был.

– Не был?

– То есть...

– Говори!

– Так было: я вошел, глаза у нее были закрыты, мне сказали - все, отошла. А она вдруг вдохнула в себя, мы ждали, но она уже больше не шелохнулась. Так и застыла.

– Ждала тебя?

– Ждала? Не знаю. Наверное.

– А передать тебе ничего не велела?

– Ничего.

– А не забыл? Не отводи глаза!

– Да говорю, ничего.

– А что же все-таки было-то? Что было тогда? Что ты скрываешь?

– С чего ты взял?

– Вижу я. Забеспокоился ты. Что ты вспомнил сейчас? Отвечай мне!

– Это что же, ты мне допрос устраиваешь?

– Оставь слова свои пустые. Душа твоя приоткрылась, воздуха запросила.

– Не надо мне твоего воздуха!

– Надо! Исповедайся! Для тебя это нужно, не для меня. Говори! Не оставляй про себя, иначе покоя не будешь знать. Что было?

– Ничего особого не было...

– Нет, было! Сними камень с души! Задохнешься! Сколько можно?

– Хорошо, скажу! Все тебе скажу. Слушай! Хоронили мать на другой же день. Лето было, а в деревне не в городе, моргов нет. Отвезли на кладбище, яму уже, значит, приготовили...

– Ну?

– Ну прощаться стали. Брат подошел, сестры и я...

– Ну, говори до конца! И в глаза мне гляди - чтобы не солгать.

– Подошел я, наклонился... а из нее вдруг воздух вышел... вроде выдохнула она... уже мертвая.

– Мертвая? Что же было это? Что ты почувствовал?

– Я потом доктора одного спрашивал, он сказал, что бывает так.

– Доктора изучают тело, а душа от них сокрыта. Я же тебя про душу спрашиваю. Что душа твоя тогда тебе сказала? Вот что тебе надо вспомнить сейчас.

– В тот момент испугался я...

– И что? Что еще?

– Горло как-то перехватило... и на поминках ничего не мог проглотить. Словно ком стоял в груди.

– Вот! С тех пор ты и живешь, как сведенный весь. Мать души своей не пожалела, вдохнула ее в твое тело грешное, чтобы спасти сына своего заблудшего, а ты? Ты-то что же? Отошел от гроба, уехал и все забыл? Тебе предупреждение было, а ты вновь вернулся к делам нечестивым? Что глаза-то бегают? Что заметался ты? Доколе будешь истязать душу материнскую? Захлебнулась она кровью невинных, а тебе все мало?

– Уйди, дьявол! Заткнись! Я все это выдумал! Понял? Не твое дело учить меня. Еще неизвестно, сколько на твоей совести чужой крови. Строишь из себя святого, а сам немцам служил.

– На моей душе нет такого греха. Господь свидетель.

– Свидетель? Тогда пусть придет и скажет.

– Настанет час - придет и скажет.

– А если мы ему не поверим?

– В Писании сказано: не хвалитесь и не лгите на истину. Ибо - человек не знает своего часа, когда его призовут. Ты говоришь: я достиг всего, я богат и могущ, а не знаешь, что ты несчастен и жалок, и нищ и слеп и наг.

– Может, поменяемся? Ты вроде как жалеешь меня?

– Не в нашей с тобой это власти. Каждый из нас ответит за свои заблуждения. Кто покатит наверх камень, к тому он и воротится.

– Заладил одно и то же. Надоело уже. Иди.

Заключенного увели. Однако не прошло и недели, как начальник тюрьмы снова вызвал его. Встал против него, как в прошлый раз, и стал пытать:

– Гляди мне в глаза и говори: что ты видишь в них сегодня? Интересно, что ты еще наврешь.

– Сегодня не будет у нас разговора.

– Это почему же?

– Не говорить ты меня позвал, а верх взять надо мною.

– А ты и впрямь провидец. Угадал! Решил я подержать тебя в карцере пятидневочку, а потом поглядеть, какой ты оттуда выйдешь. Ну, что скажешь на это?

– Ничего не скажу.

– Что ж так? Испугался?

– Пелена на твоих глазах. Как же поймешь слово человеческое, если ты слеп? Творишь беззакония - и не видишь.

– Я действую по закону.

– Не по закону, а по приказу. А надо по закону и по совести.

– Не твое это дело. Что ты в этом понимаешь? Ишь, бельма свои вытаращил! Из ума выжил, а еще учит.

– Выжить из ума - беда, а не грех. Быть в уме и душу продать, данную матерью при рождении, вот самый большой грех.