Он решился на последнее усилие, самое последнее.

– Он когда-нибудь прикасался к тебе?
– прямо спросил каноник.

– Нет, отец мой. То есть... Я хочу сказать... нет.

Заметив, что она опять хлюпает носом, каноник воздел руки.

– Хорошо, дитя мое, - сказал он мягко.
– Покайся, и я отпущу тебе грехи.

– Отец мой, - прошептала она, ее глаза за решеткой казались черными. Один раз мы вместе легли в постель.

Каноник взглянул на нее. Она отшатнулась. Каноник откинулся и посмотрел издали на ее лицо в перекрестьях решетки. И тут рот его начал медленно расплываться в широкой, сияющей улыбке облегчения.

– Дитя, - прошептал он, - никто не говорил, что у тебя не все в порядке с головой? Ты не отставала в школе?

– Я всегда была первой ученицей. Мать Мэри Гонзага думала, что из меня выйдет учительница.

– Так, - прохрипел каноник в полном изнеможении, пританцовывая на носках, отчего ноги его тряслись, словно он мучился зубами, - стоять на коленях и утверждать, что нет ничего зазорного в том, чтобы лечь в постель с мужчиной.
– И небрежно добавил: - Если он не муж тебе.

– Я не делала ничего плохого.
– Она дрожала.
– Совсем не то, что вы думаете, мы ничем таким не занимались, а если бы не гроза, я бы вообще ни за что не согласилась. Миссис Хиггинс и миссис Кинволл, это ее дочка, уехали в Кроссхевен, а я осталась в доме одна и боялась темноты и грома, вот Мики и говорит: "Давай я побуду с тобой", остался, а потом совсем стемнело, а я боюсь ложиться, и он говорит: "Я тебя буду охранять", а я ему: "Ладно, Мики, но чтоб ничего такого, понимаешь?", а он мне: "Ладно, Мадж, ничего такого не будет". Ничего и не было, отец мой.

Каноник пыхтел, сопел и мотал головой, будто весь мир вдруг сошел с ума. Служанка смотрела на него.

– Ничего не было, отец мой, - заныла она, догадавшись, что ей не верят.

– Один раз?
– оборвал ее каноник.
– Это было только один раз?

– Да.

– Ты в этом раскаиваешься?
– спросил он отрывисто.

– А мы согрешили? Это грех?

– Да! Грех!
– прорычал каноник.
– Такое вытворять непозволительно. Это большой грех. Что угодно могло случиться. Ты раскаиваешься?
– и подумал, не прогнать ли ее с исповеди еще раз.

– Раскаиваюсь, отец мой.

– Назови хоть один свой старый грех.

– Яблоко из монастырского сада, отец мой.

– Покайся.

Девушка поспешно забормотала, не спуская с него глаз. На ее верхней губе выступили капельки пота.

– Епитимья - три молитвы по четкам.

Он закрыл ставенку и сгорбился, выжатый до предела. По привычке открыл ставенку на противоположном окошке, и на него сразу пахнуло сладким запахом жасмина. Леди Нолан-Уайт еще не закончила молитвы, когда он вдруг нелепо замахал руками и торопливо проговорил:

– Простите, пожалуйста... минуточку... я не могу... какой-то бред... невыносимо...
– И он закрыл ставенку прямо перед ее красивым нарумяненным удивленным лицом.

Каноник надел шапочку, надвинул ее на глаза и тихо вышел из исповедальни. Заглянув за занавеску к леди Нолан-Уайт, сказал:

– Совершенно невыносимо... вам не понять. Спокойной ночи!

Каноник неслышно шел по слабо освещенному приделу и когда наткнулся в темном углу на двух шепчущихся мальчуганов, так стукнул их головами, что они съежились от страха, а он сам себе стал противен. Заложив руку за спину, под стихарь, и потряхивая полой, он пошел дальше. Увидев, как две старушки слюнят ногу Магдалины на большом распятии, а потом трут свои глаза и шею, каноник простонал: "О боже, боже мой!" - и поспешил к исповедальне отца Дили. Он пересчитал очередь - четырнадцать голов с одной стороны и двенадцать с другой - и посмотрел на свои золотые часы: пятнадцать минут девятого.

Он ринулся ко входу в исповедальню и раздернул занавески. Из сумрака на него глянуло ангельски кроткое лицо молодого викария - прямо розовый святой с картины итальянского мастера. Настойчивый, въедливый шепот каноника гасил возвышенную просветленность на лице молодого священника.

– Так не годится, отец Дили, - говорил он, - никуда не годится, уверяю вас. Уже половина девятого, а у вас еще двадцать шесть человек. Прихожане вас обманывают. Им просто охота поболтать. Я старый человек и вижу их насквозь. Вы задерживаете ризничего. Жжете свет. Отопление не выключаем до полуночи. Церковный Совет...

Он говорил и говорил... Тон был самый вежливый, губы растягивались в сладкой улыбке и снова поджимались. Но на лице Дили явственно проступали тревога и боль, а сам каноник внутренне корчился. Когда-то тут был викарий, он ежедневно часами играл на органе, даже прихожане жаловались - невозможно молиться; и каноник вспомнил, как он однажды поднялся на хоры - попросить викария прекратить игру, и тот повернул к нему свое ангельское лицо, но уже через минуту оно стало злым, резким и старым.

– Ну хорошо, отец Дили, - поспешно сказал каноник, предвидя возражения.
– Вы молоды. Я понимаю. Конечно, ведь вы еще молоды...

– Дело вовсе не в молодости, - бешено зашипел отец Дили.
– Я выполняю свои обязанности. Это вопрос совести. Я могу сидеть в темноте, если вам жалко...

– Хорошо, хорошо, - отмахнулся каноник, злобно улыбаясь.
– Мы уже устарели. Опыт теперь никому не нужен...

– Каноник, - Дили говорил с усилием, прижав руки к груди, - когда я учился в семинарии, я говорил себе: "Дили, - говорил я себе, - вот будешь священником..."

– Не надо, - взмолился каноник, и лицо его исказила улыбка, - умоляю, избавьте меня от ваших воспоминаний!