Шрифт:
– И вам даже не интересно, кто это?
– Нет. Зачем вы делаете из меня то антисоветчицу, то потаскуху?..
– А это не вашего ума дело! Что хотим, то и делаем! Это же лучше, если вы еще и скомпрометированы! Пусть все знают, какая вы на самом деле штучка!
...застенок... ублюдки... грязные убийцы... человечество будет вас проклинать!
– Почему не подписываете остальные протоколы?
– Я с ними не согласна, в них неправда.
– Это не важно, важно, что есть свидетели.
– Они ложны.
– Тоже не важно! Важно, что был разговор!
...Ольга в тридцать седьмом году не подписала протоколы, и ее под утро, когда город еще спал, выбросили в каком-то дворе, только ее еще и били, следователь пришел прямо в камеру и бил ее беременную ногами в живот, был выкидыш, неужели и меня будут бить.
– Я эти протоколы не подпишу.
– Подпишешь, сука...
Ругань хлещет. Вошли двое надзирателей и потащили под руки в камеру. Я погибаю. Прислонилась к стенке, приказали отойти, сидеть не могу, ходить не могу.
Отбой. Допрос.
Самарин. На столике лежат те же протоколы, ручка.
– Ну сколько будешь... сука! Подписывай!
От крика звон в голове.
– Я подписывать не буду.
Он вскочил, подлетел вплотную, замахнулся.
– Ладно тебе! Подписывай, проститутка.
Кулак пролетел мимо глаз. Притащили в камеру.
На следующую ночь сидит Соколов.
– Ну что, опомнились? Пришли в себя? Подписывайте - и к стороне.
– Я подписывать не буду.
– Тогда поведем вас в подвал пороть!
– Я покончу с собой.
– Дудки! Ишь ты какая умная! У нас это не получится.
Привели в камеру, приказали одеться на улицу, выводят в тот же колодец, в который привезли, задохнулась от воздуха, наверху клочок синего неба, фургон "Овощи-Фрукты", автоматчик запихивает в заднюю дверь фургона, значит, смерть; кромешная тьма, от страха тошнит, остановка, фургон подогнали к какой-то железной двери, спускают по крутой, узкой, осклизлой лестнице в подвал, железная дверь, с той стороны кто-то разглядывает меня и автоматчика в глазок, скрежещет замок, надзиратель в тулупе до полу принимает меня, дверь захлопнулась, полутьма, могильный холод, камера номер 3.
– Раздевайтесь до рубашки.
– Я не ношу рубашек.
Дверь захлопнулась, приносят отвратительную рубашку, грязные тапочки.
– Раздевайтесь до рубашки.
Уносят мои вещи, камера захлопнулась. Если будут пороть, покончу с собой. Начинаю замерзать. Где я? Ехали долго. Может быть, это и есть подвал той знаменитой Лефортовской тюрьмы. В могильной тишине слышу какой-то тихий, однотонный звук, как будто мотор рефрижератора, стены покрываются изморозью. Я в холодильнике. Двигаться, прыгать, танцевать, чтобы не замерзнуть! Это глупо и смешно, они же до конца замерзнуть не дадут. Согревание только продлит муки. Ни рук, ни ног не чувствую. Камера - квадратная коробочка, в углу крошечный откидной треугольник, сесть на него, так чтобы поднять от пола ноги, невозможно, соскальзываешь или примерзаешь спиной к стене, скрежещет замок.
– Отбой.
Как в боксе, надо откинуть щит, руками уже не владею. Скрежет замка, надзиратель откидывает щит, хочу заглянуть ему в лицо, никогда не видела человекозверя, наверное, комсомолец, закутан в тулуп, лицо прячет в поднятом воротнике, упала на щит, упала в сон, очнулась от боли, нога примерзла к железной скобе, скрепляющей доски, уместиться между скобами невозможно. Вскочила. Двигаться, двигаться, конечно, я не умру, но буду изуродована. Папа, неужели и ты перенес все это... как же ты, пожилой уже... спасибо тебе, что ты воспитал меня спортсменкой... "Держись, держись, моя девочка, умереть не дадут". Конечно, они наблюдают в глазок за степенью обморочности. Хорошо, что Соколов не повел меня пороть, замерзнуть лучше.
Еще жива, губы не шевелятся. Иней на стенах то спадает - тогда тихо, то опять гудит мотор, и стены в инее. Открылась камера, надзиратель внес хлеб и кружку холодной воды, сколько же прошло времени?.. Отбой, значит, ночь... хлеб, значит, день.
– На допрос.
Надзиратель принес платье. Маленькая комната. Самарин. Те же протоколы, ручка.
– Ну что, будем подписывать?
– Нет.
– Дура! Тварь! Сука!..
Опять замахнулся, опять кулак просвистел мимо лица, задев кончик носа, это их прием, держаться, держаться. Карьера Самарина - с одной звездочкой топачом, как тот тогда после ареста Папы у железных ворот Лубянки, потом две - в справочном окне, теперь здесь исполняет все кровавые грязные дела, это уже четыре звездочки... Соколов стал подполковником этим же путем, а может быть, нечаянно, не рассчитав, кого-то и прибил на допросе... и сразу через две звезды...
Приказал увести, отогреться не дал.
Слышу, как открывают камеры, внося хлеб и ледяную воду, значит, я здесь не одна, услышала тихий мужской стон...
– На допрос.
Ноги совсем протезы.
Соколов.
Та же комната, протоколы, столик не у двери, а у стены комнаты. Соколов улыбается, смотрю ему в глаза.
– Как дела?
– Хорошо.
Звука нет, шевелятся губы.
– Походочка-то у вас уже не та, нету той прежней, идете как на протезах! Это почему же? И спать вам теперь никто не мешает! Высыпаетесь!