Шрифт:
Он почтительно заглянул в кладовку, подергал себя за ухо, снял со шкафа керамического Бориса Годунова, перевернул, дунул в полый ствол ноги, извлек потусторонний звук, вернул Годунова на место, сложил в карман рюмочки, многообещающе раскланялся и исчез.
Очередной покупатель. Интересно, увидим ли мы его еще?
Между пейзажем и часами - буренка с сигарой. Монструозная, ненормального окраса корова в розовом комбинезоне. Игрушка висит на гвоздике и дико смотрит.
– Мам, ты не забыла? Сегодня конец света.
– Да помню я, помню. Кто бился?
– Я.
– Ну так бери!
Карта не идет. Ни мне, ни матери. И министр не едет. С букета валится на стол гусеница.
– Вот дурочка, - хмыкает мать, глядя на гусеницу поверх очков.
В окулярах отражаются крыша дома, что напротив, плоская труба вентиляционной шахты и продырявленная солнцем туча.
– Градусник не забудь. Валет.
– Дама. Что, в Израиле градусников нет? Еще кокну.
– Валет. Ну я не знаю.
– Дама. Я играла ртутью. Катала ее в грязи. Разбивала на шарики, перекладывала из руки в руку. Это было так интересно! Откуда я знала, что нельзя? Ребенок. Да, - ежась, вздыхает она.
– Уродики выросли полубольные, полу- не знаю какие.
Гусеница нюхает таблетку валидола. Громко тикают часы.
В круглом зеркале - полка с кофейным набором и трогательными дешевыми сувенирами, этакими входными билетиками в рай: парафиновый гном, фарфоровый колокольчик.
Кошка ходит по подоконнику и трется о раму. Она совершенно дикая, хотя и домашняя, неблагодарная и больная.
– Вчера было десятое? Ну все! Значит, десятого октября ждать котят. Один раз, один раз забыла форточку закрыть! Прихожу, лежат вдвоем на кровати. Как тебе нравится? Убью этого Маркиза!
Маркиз - бывалый подъездный кот. Ириска - второй сезон дама его сердца.
– А ты ей обезроживающее не давала?
– Конечно, нет.
Я внимательно смотрю на кошку.
– Может, возьмете Ириску, сынок?
– Нет, мам. У нас младенец. Нам еще котят!
– Ее никто не хочет брать, - соглашается мать.
– Никто. Что это? Крести?
– Подносит к очкам карту, жмет плечами.
– У всех есть какой-то Барсик. Или аллергия на Барсика, или Барсик.
Когда придут покупать телевизор, мать отдаст Ириску вместе с телевизором, приплатив хрустальными вазами.
– Ты зачем раздал мне такую гадость? Ты карты мешал?
– А я чем занимался сейчас?
– Не знаю.
– Мешал, конечно. И вышло опять крести валет.
– Ну, значит, перемешал лишнего.
– А-а, - киваю, - значит. Ну как тебе нравится, та же карта!
Длинная глухая капитальная стена, вдоль которой стоит секционный, со множеством отделений, посудно-книжно-бельевой шкаф восьмидесятых годов.
Гусеница, топорща ворсинки, движется к только ей одной известной цели.
В этой квартире я вырос. Сюда принес молодого воробья, которого мать выкормила ртом.
Воробей прятался в отцовских книгах, загадил все полные собрания сочинений и через неделю свил гнездо в нотах Мусоргского. Разбойника окрестили Севой. В четыре утра Сева планировал на мамино плечо, перескакивал на ключицу, деликатно клевал в губу и нагло вертел серенькой головенкой. Мать улыбалась сквозь сон; не открывая глаз, тянула руку к тумбочке, нашаривала ломтик хлеба, надкусывала, жевала и подавала на кончике языка. Воробей бодро уничтожал мякиш, а когда сон начинал уносить ее, словно отвязавшуюся от причала лодку, Сева требовательно окунал клювик в губы. Сначала просыпалась ее улыбка, потом сознание, потом язык. Не переставая слюнявить хлебный комок, она что-то лепетала. По-птичьи? По-человечьи? Тяжело поворачивался отец, поднимал ястребиные веки. Он пронзал взглядом подлую птичку, которая осквернила половину библиотеки, лишила его сна, забралась к нему в постель, и чертил в душе план мести. Однако линии этого плана размывались. Не потому, что утренний сон глубок, а потому, что мать была молодой и красивой.
Как-то она развешивала белье на балконе. Сева выпорхнул из квартиры, вцепился в плечо, увидел на крыше сородичей и был таков...
– Вот зачем мне сейчас такие карты?
Мать делает разочарованное лицо.
– Я хожу или ты?
Она не отвечает.
– Ты. Я взял.
– А ходить нечем, - роняет смешок.
– Дама?
– Дама.
– С дамы?
– С дамы, с дамы, - кивает она.
– Тетя Лариса вчера позвонила. Ну все, прошли они таможенку. Закажут каюту и оформят птенца. Ромочку сегодня узаконят.
– Так они и попугая берут?
– Конечно, все со своей скотиной едут. Нужно взять справку и его зафиксировать.
В Израиле попугай улетит. Мама и выпустит.
Потом она будет звонить, бурно делиться радостью:
– Купили Ромочку нового, желтенького, а он все голубеет и голубеет. Такой дикарь худой! Типичный израильтянин. Говорить не хочет.
Но это будет еще через месяц, а пока мы ждем трех вещей - министра, затмения солнца и конца света. Но министр все не едет, а затмение, если верить газетам, мы даже не почувствуем.