В широченных клешах я предстал перед Юрием Германом.

– Валя, - оказал он мне, прочтя мою рукопись, - к сожалению, вы находитесь под вредным влиянием Бориса Пильняка.

Я тут же побежал в библиотеку: "Борис Пильняк. кто это такой? дайте почитать. "

Мне было девятнадцать лет, когда редакция журнала "Звезда" заключила со мною договор на издание романа "Курс на солнце" (смотри выше эпизод с пресс-папье). Слава Богу, этот роман света не увидел. Я написал второй роман - тоже полетел в корзину. Тогда я сел и, обозлясь на весь мир, накатал третий роман.

Тут я снимаю шляпу перед памятью покойной ленинградской писательницы Елены Катерли. Эта умная женщина в своем отзыве о моем третьем романе устроила мне такой хороший "раздолбай", что я долго не мог опомниться. Вывод Катерли был таков: "Валентин Пикуль не напечатал еще ни единой строчки, а его уже заранее расхвалили; на самом же деле ПИСАТЬ ОН СОВСЕМ НЕ УМЕЕТ." Дело прошлое, но это был такой великолепный нокаут в челюсть, после которого судьба-рефери должна обязательно выкинуть на ринг мокрое полотенце!

Родственники считали меня вообще бездельником, который своей "писаниной" маскирует явное желание не работать, родной дядя Яша (не гайдамак, а из псковской династии Карениных) не раз уже говорил мне:

– Что ты тут сидишь, как дурак? Пойдем, я тебя на Лиговке в пивнуху буфетчиком определю. Парнишка ты с башкой, воевал чин-чином, три медали имеешь - и года не пройдет, как в директоры пивной выберешься. Чего ты тут мучаешься?

Жил я тогда на чердаке большого дома и сильно нуждался. Помню, провел всю ночь на промерзлой кухне, изучая рецензию Катерли, и мучительно соображал, спрашивая себя: "Как же быть? Писать дальше или. в пивную?"

Утром я сунул в печку все три романа, объединенные одной хорошей идеей, и сел писать четвертый. Прошел год, второй. Я сижу и честно пишу все по-новому. Пишу и вижу: черт побери, что-то уж больно многовато у меня получается - кирпич какой-то! На занятиях кружка молодых авторов ко мне подошел А. А. Хржановский - главный редактор ленинградского отделения издательства "Молодая гвардия".

– Валя, - сказал он мне простецки, - говорят, ты на своем чердаке скребешь что-то. Зайди-ка завтра. Поговорим.

Я принес ему разбухшую от усердия рукопись. Андрей Александрович листанул одну страницу, другую, третью. Почитал, хмыкнул. Сразу же что-то зачеркнул. Потом нажал кнопку звонка на столе. Явился секретарь редакции поэт Миша Бернович.

– Вот этого доходягу, - показал на меня редактор, - мы будем издавать, давайте сразу заключим с ним договор с выплатой ему аванса, а то он уже, кажется, основательно подзабыл, как выглядят денежные знаки достоинством в десять рублей.

Так появился на свет Божий роман "Океанский патруль", и я посвятил его памяти моих друзей - юнг, павших в боях с врагами за Родину. Хржановский же был и редактором этого романа - весьма оригинальным! Однажды, когда я написал что-то не так, как надо, он без лишних разговоров треснул меня в ухо. Я, развернувшись, отвечал ему примерно тем же приемом. Мы сцепились в жестокой борьбе за свет истины в храме искусства! Вокруг нас с грохотом летали столы и стулья, вихрем кружились по комнате страницы моего первого литературного детища. (Замечу, что мой протеже был Заслуженным мастером спорта СССР, а потому читатель может и сам догадаться, что моего авторского самолюбия редактор не пощадил.)

– Итак, на чем же мы остановились?
– спросил он меня потом, прикладывая пятак к потухшему взору.

– Кажется, на этой вот фразе, - почтительно ответствовал я ему, ощупывая, кстати, сильно помятые ребра.

После такой интенсивной работы над словом мы полюбили друг друга! Андрей Александрович был замечательный человек, и я ему за многое благодарен. Он был не только редактором, но и наставником. Помню, как-то я зашел к нему в кабинет, а у него на столе учебник по парашютному делу. Зная, что прыгать с парашютом он не собирается, я наивно спросил:

– А зачем вам это?

– А затем, - отвечал он мне, - что тебе, братец, тоже не мешает изучить парашютное дело. Пишущему следует знать обо всем: о работе сердца, о токах Фуко и вивисекции, тайнах дипломатии и сортах пшеницы. Ты можешь похвастать знаниями?

– Нет, - скромно сознался я.

– А тогда не задавай идиотских вопросов.

Этот разговор я крепко запомнил и тогда же стал собирать библиотеку по всем отраслям Знаний Человечества - такую, которая могла бы дать немедленный ответ на любой мой вопрос. Сознаюсь, что после выхода в свет "Океанского патруля" я стал лишь автором одной книги, но писателем - увы! не сделался. Требовались еще долгие годы труда и постоянной учебы - ведь я самоучка, а потому мне надобно учиться ежедневно, что я и делаю на протяжении всей жизни. Это вошло в привычку. Как наркоман неспособен жить без дозы наркотика, так и я делаюсь размагниченным, если в какой-либо из дней не впрысну в себя хорошую дозу полезной и новой для меня информации.

Из старых писателей я сохранял давнюю прочную любовь к Герцену, Салтыкову-Щедрину и Глебу Успенскому, которых частенько перечитываю. Из советских романистов высоко ставлю Александра Малышкина, которого М. Горький назвал "совестью нашей литературы": так писать, как написаны Малышкиным романы "Севастополь", "Люди из захолустья", - это для меня пока что недосягаемая мечта.

Очень большое влияние на меня как на литератора оказала (и продолжает оказывать) русская классическая живопись. Музеи научили многое понимать, а картины обострили мой глаз. Кстати уж сознаюсь, что никогда не был поклонником новейших тенденций в искусстве: все эти Кандинские, Шагалы, Ларионовы и Пикассо - для меня они пустой звук (в этом я остаюсь глубоко "консервативен"). Но зато не могу представить себе, как бы я писал свои исторические романы, не пережив множества восторгов над полотнами прошлого - от Антропова до Репина, от Рокотова до Борисова-Мусатова, от Левицкого до Сомова, от Тропинина до Кустодиева. Я умышленно остановился на живописи и еще раз подчеркиваю, что живопись взаимосвязана с литературой, а пишущему об истории просто немыслимо пройти мимо картин старой русской жизни.